Всего одна жизнь - Артем Гай

— Может, и без ресторана не могу, — вызывающе улыбается она. И в глазах неизменный огонь желания. Большие такие серые глаза, даже холодные наверное, но излучают огонь. У кого крылышки — тому конец, вмиг обгорит. — Что-то вас давно видно не было. Выпивать перестали? — Это она намекает на то, что я к ней всегда заваливался, только выпив. Несколько лет назад мои крылышки тоже пообгорели…

— Представь себе, Эллочка.

— Лидочка…

— Я знаю, что говорю. Эллочка!

Она смеется, и на белой чистой левой щеке появляется ямочка.

— Ну, что ты меня перекрестил?

— Ничуть. Ты людоедка, Эллочка.

Она продолжает смеяться, так как не знает, что ответить, и не понимает, почему людоедка — обязательно Эллочка.

— Любовь моя, расшевели там своих подружек. Я помираю от голода.

— А потом куда?..

— К тебе. Если не возражаешь.

— Трезвый? — удивляется она и снова смеется. Она знает про свою ямочку. И постоянно помнит о ней.

— Я уже старый и не меняю привычек.

Приносят мне обед действительно молниеносно. Лидочки-Эллочки не видно, чешет, вероятно, языком в кулуарах своего ресторана. Но когда я расплачиваюсь, она появляется и, проходя мимо, бросает:

— Я жду.

Дождь прекратился, и кое-где выглядывают между туч кусочки синего неба. Эллочка болтает о чем-то, но я ее плохо слушаю.

— Может быть, пойдем в кино? — спрашивает она у самого своего дома.

Это что-то новенькое. Правда, я не видел ее несколько месяцев — срок вполне достаточный для перемен.

— Нет, не пойдем, — говорю я.

— Боишься свою косоглазенькую? — озорно улыбается Эллочка.

Бог мой! Как все всем известно в этом городишке! Даже больше, чем все. Я усмехаюсь.

— Нет, Эллочка, еще не боюсь. Просто не хочу.

— Ну, тогда другое дело! — И снова смеется.

Мы поднимаемся по лестнице в двухкомнатную Эллочкину квартиру, где она живет со старухой матерью и сынишкой лет пяти-шести. Поднимаемся, а я как-то судорожно думаю о Лене, обо всей этой невероятно дурацкой ситуации.

Почему я здесь? Ну, какого черта? Здесь, а не там? Потому что здесь проще, здесь — все ясно?.. Если бы был Ваня! Сидел бы сейчас, конечно, у него, и все было бы нормально. И были бы мы с Леной просто друзья-приятели, как прежде…

Я лежу и курю. За окном совсем темно. И в комнате темно. Только вспыхивает моя сигарета. Тихо бубнит радио. А кровать очень мягкая. И все мне вдруг начинает казаться здесь нереальным: и комната, и эта кровать, и Эллочка, лежащая рядом, и сам я. И неожиданно ко мне прорывается радио: «Дуэт… Аккомпанирует на клавесине…» На клавесине! Какой же нынче год? Я даже вздрагиваю. Сажусь на кровати.

— Надо идти мне, Эллочка, — говорю я тихо, а во мне все орет: «Зачем ты здесь?! Что это за чушь?!»

— Ты разве не останешься? — обиженно говорит Эллочка.

На моем столе — тарелка с пончиками. Пробую, колочу в стену, как всегда, кричу:

— Вкусно-о! — по привычке, по инерции.

Соседка появляется в дверях моей комнаты почти моментально. Даже пиджак не успел снять.

— К тебе два раза приходила Леночка. Только недавно ушла.

— Что-нибудь просила передать?

— Нет.

— Спасибо… А пончики у тебя нынче — сила!

Свинья. Сволочь! Какая же я свинья и сволочь!..

4

Сразу после пятиминутки мы должны были с Валерием Кемалычем идти на операцию — резекцию желудка. Больной Кемалыча, но оператором записан я, а он — ассистентом. И операция-то должна быть несложная — полип желудка.

— Я себя отвратительно чувствую, Петр Васильич… Был бы вам очень признателен… — И рассматриваю свои ногти. С самого утра меня мучила мысль: как отказаться? А в том, что мне необходимо отказаться, я был уверен. Меня передергивало, когда я думал о скальпеле, о ране. Была бы Муся — все просто. А теперь на все операции посложнее только мы с Петром Васильевичем и остались.

Но Петр молчит, разглядывая меня.

— Сегодня не могу… — бубню я.

— Ладно, — коротко отвечает он и уходит в операционную. Холод слышался в его коротком «ладно», недовольство. И я прекрасно понимаю: это не оттого, что ему вместо меня надо оперировать. Ему и сейчас, в его десятой седмице, несложная резекция — семечки, минут на пятьдесят. Он был недоволен мной. А сам я разве был доволен? Работа есть работа, тут не место нервным институткам. Но я себя чувствовал неспособным даже на несколько секунд вдохновения. Ни на секунду! Я еще не представляю себе, как можно идти на большую операцию с совершенно пустой душой. Во мне, оказывается, нет еще того большого профессионализма, который позволяет оперировать в любом состоянии.

Я понуро пошел на обход. Потом делал перевязки. Потом позвонил Лене на терапию. Ее разыскивали по отделению. В трубке раздавались приглушенные голоса, смех, шум шагов, и совсем близко — треск от чего-то положенного на стол, громкий шорох.

— Да?

— Лена?

— Это ты?..

— Здравствуй, Леночка. Ну, как жизнь?

— Ничего… Послушай, я дважды заходила вчера к тебе… А перед тем была у вас на отделении, но ты уже ушел…

— Я знаю.

Пауза.

— У тебя очень паршивое настроение?

— Порядком.

Она тяжело вздохнула:

— Володя, но ведь всякое бывает. Верно? И ты ведь не виноват. Совершенно…

— Видишь ли, я думаю, что не только в этом дело…

— Что?

— Не только, говорю, в этой смерти дело. Тут много за три эти дня накрутилось.

— Что накрутилось?.. Ну, ладно, это не телефонный разговор. Приходи вечером. Придешь?

— Приду.

— Обязательно!

— Ладно!

— И не очень смурнячь, как ты сам говоришь, слышишь? Вани нет, кто теперь будет тебя успокаивать?

Чуть не сказал «ты», и не смог. А она ждала, наверное.

— Ну, будь… До вечера, — сказал я.

Этот телефонный разговор был необходим. Без него мои отношения с Леной вообще становились какими-то фантастически несуразными. Но решиться на него я не мог до часу дня. И это вечернее посещение показалось мне сейчас не очень легким долгом.

Я сел за писанину. Отобрал кучу «историй», которые ждали очередного формального дневника, и не без удовольствия занялся бездумной механической работой. Нет худа без добра. Все же это работа, от которой никуда не уйдешь, — требуемая. И никакого напряжения. И все-таки не безделье.

В ординаторской никого не было. Изредка только заходила Антонина, тихо, яко тать в нощи, боясь, кажется, даже посмотреть на меня. Так переживала за ближнего… Ни Кемалыч, ни Николай, ни Петр Васильевич не появлялись, несмотря на то что операция с полчаса как окончилась. У всех дел еще невпроворот. Я и помог-то им только тем, что перевязал нескольких больных… Бессмысленный, бесполезный день! Ползу через него, как мокрица… И опять, как вчера вечером, меня охватило острое чувство отвращения к себе.

Я смотрел в окно на гладкую синеву неба, на котором застыли редкие декоративные облачка, такие аккуратненькие, словно только что от парикмахера. И даже вздрогнул от неожиданно раздавшегося за моей спиной голоса:

— Собирайся! — Петр Васильевич стоял в дверях, папироса дымилась в углу рта.

— Не понял.

— Собирайся, говорю. Полетишь на дальний лесоучасток. — Он прошел к дивану и сел в своей любимой позе — словно обхватывая руками живот. Я молча смотрел на него, он — на меня. — Не мне же лететь…

— На чем лететь? — Больше всего я хотел сейчас именно этого: улететь куда-нибудь, уехать, умчаться от всего и от самого себя!

— На вертолете.

— На каком вертолете?

Петр Васильевич вытащил папиросу изо рта и с интересом посмотрел на меня:

— У тебя прорезается женский характер. Не замечаешь?

— Замечаю.

— Полетишь на вертолете геолого-разведочной партии. Вероятно, МИ-1.

Зазвонил телефон.

— Владимир Михайлович? Сколько возьмете халатов? — Нинин голос.

Смотри-ка, там уже полным ходом идет снаряжение!

— Сколько халатов? — повторяю я и смотрю на Петра.

Он показывает два, потом три, потом четыре пальца.

— Четыре, — говорю я Нине.

— Хорошо. — И вешает трубку. Об инструментах ни слова. Значит, знает, на что собирать.

— Четыре? — говорю я Петру Васильевичу. — Тут и МИ-2 не хватит.

— Возьми Антонину, — предлагает Петр, не отвечая на мой скрытый вопрос.

— Это еще зачем?

— Мало ли… Она хорошо наркоз дает.

— Вот и пусть остается. Может понадобится. Если вы такой добрый, дайте Валерия Кемалыча.

Петр Васильевич хмыкает.

— Ожил, суслик… Ладно.

— Так что там все-таки случилось? — спрашиваю я и с затаенным страхом думаю: неужели опять какая-нибудь травма?

— Звонили из комбината. По селектору им передали из Столбовухи, что фельдшер просила срочно прислать на лесоучасток хирурга на «острый живот».