5-ый пункт, или Коктейль «Россия» - Юрий Безелянский

Позднее Василий Розанов утверждал, что Гоголь «погасил» в русском сознании Пушкина — это воплощение нравственного здоровья. Гоголевские «карикатуры» на русское общество нанесли вред национальному самосознанию, способствовали развитию «нигилизма»…

После «сада» Пушкина — «исключительный и фантастический кабинет» Гоголя. После Пушкина, пишет Розанов, «дьявол вдруг помешал палочкой дно: и со дна пошли токи мути, болотных пузырьков… Это пришел Гоголь. За Гоголем всё. Тоска. Недоумение. Злоба, много злобы…»

Вот так судил Гоголя ретивый Розанов. Несчастье России состояло не в том, что на ее земле родился Гоголь (чья метафизическая исключительность — его беда, а не России), а в том, что Россия поверила в искаженный образ — как в достоверный и реальный. Гоголь смутил Россию: «Самая суть дела и суть «пришествия в Россию Гоголя» заключалась именно в том, что Россия была или, по крайней мере, представлялась сама по себе «монументальною», величественною, значительною: Гоголь же прошелся по всем этим «монументам», воображаемым или действительным, и смял их все, могущественно смял своими тощими ногами, так что и следа от них не осталось, а осталась одна безобразная каша…» (В. Розанов. «Среди художников»).

Подробно обо всем этом когда-то написал Виктор Ерофеев в исследовании «Розанов против Гоголя» («Вопросы литературы», 1987, № 8).

Еще немножко — и Гоголь разбудил Герцена, а Герцен… А дальше пошло и поехало! Сам Николай Васильевич Гоголь считал, что российские дела запутал «чорт путаницы». Соблазнительно привести заключительную фразу из первого тома «Мертвых душ»: «Дело в том, что пришло нам спасать нашу землю; что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управления, образовалось другое правление, гораздо сильнейшее всякого законного».

А во втором томе у Гоголя сказано: «…как-то устроен русский человек, как-то не может без понукателя… так и задремлет, так и заплеснет».

Понукатель — это барин, который приедет и рассудит? Или, точнее: накажет? Да?..

Но как при Гоголе, так и после Гоголя, как при самодержавии, так и при социализме, в советские времена и постсоветские, Россия — это конгломерат проблем. И непонятно, как вырваться из «ее нынешних запутанностей», как выражался Николай Васильевич.

«…как полюбить братьев? Как полюбить людей? Душа хочет одно прекрасное, а бедные люди так несовершенны, и так в них мало прекрасного! Как же сделать это?» — вопрошал Гоголь в одном из писем. И сам же ответил: нужно возлюбить Россию.

Гоголь действительно любил Россию, но провинции русской не знал (это доказал Андрей Белый в книге «Мастерство Гоголя»). Семь часов провел в Подольске и неделю, по случаю, в Курске; и Курск его не привлек. Остальную Россию он видел из окошка кареты: по пути в Рим и обратно. Да, Гоголь любил Россию, но любил и путешествовать по Европе, а уж лечиться — и тем более. Но Швейцария и Германия казались ему «низкими, пошлыми, гадкими, серыми, холодными», а вот Италия!.. Он писал с дороги: «Не успел я въехать в Италию, уже чувствую себя лучше. Благословенный воздух ее уже дохнул…»

Через две недели по приезде Николай Васильевич отмечает: «Небо чудное, пью его воздух и забываю весь мир».

И окончательный вывод: «Этот Рим увлек и околдовал меня».

Как отмечает Павел Муратов в «Образах Италии», Гоголь открыл в русской душе новое чувство — ее родство с Римом. Писатель Борис Зайцев подтвердил: существует «вечное опьянение сердца» Италией.

А другой титан русской литературы Иван Сергеевич Тургенев обожал Францию. Но не думайте, что в связи с этим я обрушу на вашу бедную читательскую голову тяжелый груз цитат о Франции и Париже. Нет, только одну-две, не более. Лидия Нелидова в воспоминаниях о Тургеневе писала:

«Были случаи, когда, по словам его близких друзей, что-то будто бы и налаживалось.

Тургенев начинал заговаривать о том, чтобы подольше остаться в России, пожить в Спасском. Молодые и интересные женщины гостили в его деревенском доме.

Затевались общие литературные предприятия, начинались усовершенствования по усадьбе и по школе…

Но достаточно было малейшего подозрения там, в Париже, довольно было одного письма оттуда, из Les Frênes в Буживале, или из Rue de Douai в Париже — и все завязавшиеся связи мгновенно разрывались, и Тургенев бросал все и летел туда, где была Виардо».

Ах, эта сильнейшая страсть русского писателя к иноземке Полине Виардо! Но, справедливости ради, следует отметить и другую причину — политическую. Тургенев был неугоден высшим властям России.

«Приезжал флигель-адъютант его величества с деликатнейшим вопросом: «Его величество интересуется знать, когда вы думаете, Иван Сергеевич, отбыть за границу».

— А на такой вопрос, — сказал Иван Сергеевич, — может быть только один ответ: «Сегодня или завтра», — а затем собрать свои вещи и отправиться.

Тургенев уехал».

Но что об этом?! Тема книги требует упоминания о национальных корнях первого русского поэта поэтической прозы. По происхождению Тургенев «был наполовину монгол, наполовину славянин, ариец, но какой русский!» — восклицал Бальмонт.

Корень рода «Турген» — татарский, в переводе означает: отважный. В 1440 году из Золотой Орды к великому князю Василию приехал татарский мурза Лев Турген. Он принял русское подданство, а при крещении и русское имя Иван. От него и пошла дворянская фамилия Тургеневых. С 1 мая 1848 года род Тургеневых перестает быть «иностранным» родом и вносится в VI часть Родословной дворянской книги, в ту часть, куда обычно вносили русские «древние благородные дворянские роды». Однако герб рода сохранил знаки татарского происхождения: золотую звезду — символ Орды, серебряную рогатую Луну, олицетворяющую магометанский закон.

Далекий потомок татарских тургаев, Иван Тургенев лучше многих других понимал русскую душу, умел проникать в самые отдаленные ее потайные уголки.

Проникал и удивлялся безмерно: «Не учился я как следует, да и проклятая славянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь о работе, так и паришь орлом: землю, кажется, сдвинул бы с места, а в исполнении тотчас ослабнешь и устанешь…»

Как это верно и по нынешний день: планы грандиозные, а исполнение — никудышное. И не парит орел в вышине, а лишь кудахчет по земле, наподобие ощипленной курицы. А среди кудахтанья можно различить и гортанные крики: «Караул, братцы! Погибаем!..» А если прислушаться, то можно услышать и другое: «Во всем виноват Запад!» И далее крик-клекот про тех, кто виноват во всех российских несчастьях и несовершенствах: евреи, масоны, сионисты…

В статье «Возле «русской идеи»» (1911) Василий Розанов утверждает, что все русские писатели — Тургенев, Толстой, Достоевский, Гончаров — «возводят в перл нравственной красоты и духовного изящества слабого человека, безвольного человека, в сущности — ничтожного человека, еще страшнее и глубже — безжизненного человека, который не умеет ни бороться, ни жить, ни созидать, ни вообще что-либо делать: а вот видите ли, — великолепно умирает и терпит!!! Это такая ужасная психология!.. И что страшно, она так правдива и из «натуры», что голова кружится…»

И далее Розанов продолжает: «…через безвольных героев Тургенева, — проходит один стон вековечного раба: о том, откуда бы ему взять «господина», взять «господство» над собою… Это еще от Новгородской Руси: «приходите володеть и княжити над нами»…»

Жестокие слова! Но и Тургенев находит далеко не лестные слова по отношению к русскому человеку. В письме графине Ламберт он пишет в 1861 году: «История ли нас сделала такими, в самой ли нашей натуре находятся залоги всего того, что мы видим вокруг себя, — только мы действительно продолжаем сидеть на виду неба и со стремлением к нему по уши в грязи…»

И где же надежда? В чем спасение?

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый, свободный русский язык! — не будь тебя — как же не впасть в отчаяние, при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому русскому народу!»

Как считает Бальмонт, Тургенев был откинут на чужбину, на Запад, «русской грубостью и русским кривопониманием». Но русский язык остался с ним…

Ненаглядные наши критики

У Тургенева, по собственному признанию, было только два истинных друга: в России — Белинский, а во Франции — Гюстав Флобер.

Итак, Белинский. Неистовый Виссарион, «отец русской интеллигенции», как считал Сергей Булгаков. Вроде бы чистых русских кровей. Отец — священник из села Белынь Пензенской губернии. Отсюда и фамилия, правда, в студенческие годы Виссарион Белинский ее «смягчил»: не Белынский, а Белинский. Мать — Мария Иванова, дочь матроса. Стало быть, классик критической мысли — русак. Не будем спорить. Только вот потомки Белинского все испортили: покинули Россию и укатили жить в Грецию. Туда отправилась вдова с дочерью Ольгой. Внуки и правнуки Белинского и теперь живут в Афинах.