Константин Коровин вспоминает… - Константин Коровин

Да разве Мейссонье[121] вправду не китайский резной шарик? Нет, я видел акварель Мейссонье — налоснена и нараскрашена, черт знает что!

Мало того, что составить верный тон, надо его умело нарисовать на холсте, чтобы он верно выражал свое назначение в этюде.

<…> Ялта. Сегодня 10 июля. Писал в Ялте Бульварную улицу и увидал, что способ работы перевода глаз от натуры к этюду можно пополнить, именно: работать в этюде и смотреть в него, как в натуру, пополняя при сравнении чего не хватает или что не сделано, что не выражает желаемого.

Ялта. 11 июля. Нужно тон к тону не доводить, брать отдельно тени и цвета, ляпать на холст, не стушевывая.

<…> В Париже видна даже живопись, но живопись не бравурная шикарная, а спокойная, медленно действующая на чувство эстетическое В Лондоне все богаче, милее, симпатичнее. Хорошо, только художественно не так тонко, как в Париже.

[Высказывания художников об искусстве, записанные Коровиным]

В художественной среде моей жизни мне пришлось запомнить некоторые особенности тех из моих товарищей, с которыми меня связывала дружбе. Они были художниками, и вот их девизами, которые были как бы заключения сути их толка и догматов, нахожу нужный поделиться с вами.

Говорил, когда смотрел произведение живописи или этюд товарища: «Много правды, похоже».

Я достал флакон краски (это был лак роз-доре, тогда только выпущенный в продажу фабрикой «Мовес»), которой можно будет написать заходящее солнце. «Зеленые цвета трудны. Ты, я вижу, — говорил он мне, — их нарочно обходишь».

Надо почувствовать.

Хорошо тронуто.

Записано. Тяжело.

Чемоданисто (фраза, взятая у профессора Чистякова, бывшая в ходу в то время).

Из железа.

Хороший мотив, есть мотив, есть грусть.

Это еще надо тронуть.

Как ни пиши, природа все же лучше.

Как трудно — мученье: не выходит.

Вы — крокодил.

Надо тушевать, как у Коро.

Главное внимание его было обращено к природе и на природу, и главная фраза Исаака Ильича была: «надо правду», то есть правду в живописи. При работе и знакомстве моем со школами и художниками Парижа я нашел много общего с догматами такого же искания правды при живописи с натуры.

Рисовать — все время рисуй.

Не умеешь рисовать.

Срисовываешь, а не рисуешь.

Ах, если бы у меня было 500 рублей, я бы все время работал — это наслаждение.

Что вы пишете — это все в натуре гораздо лучше и совсем не нужно.

Нарисуйте попробуйте просветы воздуха в ветвях — не нарисуете. Как они красивы.

Продавайте скорей вашу капусту, а то, когда вас поймут, никто не купит.

Этюд пером есть произведение.

Надо рисовать десять лет по пяти часов в день — после этого поймешь, может быть.

Нарисуй три пары женских рук, поднятых вверх и соединенных вместе, — и что, не можешь? Рисовать не умеешь.

Каков художник вздорный — рисовать не умеет.

Хамство, энергия безвкусного глупца испортят страну.

Нарисуй эту коробку спичек — не можешь и не нарисуешь. Ну где же нарисовать глаз женщины!

Каждый, кто играет на рояле, думает, что он музыкант, — вздор. Каждый, кто пишет картины, думает, что он художник, — вздор.

Зачем рисуешь лошадь? Нарисуй хвост — тоже не можешь.

Рисуй целый день, нет, ты рисуй и молчи: когда нарисуешь, тогда говори об искусстве.

Попробуй заполни эту бумагу, да так, чтобы было интересно, чтобы был орнамент форм.

Декоративно все и только декоративно.

Айвазовский — замечательный художник.

Лучшее искусство — русский фарфор.

Художники — только венецианцы.

Написать натуру нельзя и не нужно, должно поймать ее красоту.

Писать, как другой, просто глупо.

Пишут, как другие, потому что «мал дых» и потому что не любят формы — рисунка — природы — неба — бога.

Художники — египтяне и ассирийцы!

Ложно-классики — испуганные дураки.

Скверная плодовитость: она забьет и прекрасное.

Да, трудно это.

Как сказать, может быть…

Не знаю, не то…

Не нарисовано.

Легковесно.

Вам все легко.

Понимаете, да не умеете.

Все время рисую козла: как он хвостом вертит, потом поднимает губу.

Странно…

Знаешь ли, у вороны — особенная грация.

Иду писать портрет. Ну, знаешь, — похожа.

Пишу церковку, лесок, знаешь, а тема-то все не выходит.

Смотри, как И. Е. Репин пишет широко, а палитра у него, подумай, маленькая.

На севере свет все вбок светит — мокрый свет.

Люблю лошадей — красивая штука. Попробуй-ка нарисуй, да, знаешь, трудно.

Знаешь, — импрессионизм, футуризм!.. Просто, если кто умеет, тогда так.

Не знаю, может быть, хорошо, но смотреть только неприятно.

Трудная штука глаза — ведь они разные.

Смотришь на одну сторону, а писать нужно другую — тогда верней.

Не люблю я, когда много краски на холсте, — неприятно.

Как эти испанцы замечательно головы в холст вставляли; так вот как надо.

Руки писать трудно.

Хорошо надо рисовать, чтоб было похоже, а то все около.

Про Врубеля: Михаил Александрович — красавец.

Хорошо и не хорошо.

Приблизительно.

Хорошо ли-ли-ли.

Не очень.

Хорошо, да не очень.

Ну, знаешь, это просто дрянь.

Краски не важны, я хочу писать черной.

Все краски, краски… Ты черным напиши хорошо.

Писать можно — рисовать-то трудней.

Аман-Жан[122] — Париж.

Есть другое искусство…

Работает вол 12 часов, но он не артист.

Художник думает год, а делает в течение дня красоту.

В искусстве красота: искусство красоты — заключительный аккорд произведения.

Надо краской уметь рисовать.

Артист не утомляет вас трудностью своего произведения.

Импрессионист — это Веласкес.

Какая живопись: в ней и репетиция, и спектакль. Скучно. Подумай, если бы ты видел, как жонглер работает, все время совершенствуя ловкость трюка, целый год, ты бы ему не аплодировал в цирке.

Не надо нести усталость и весь пот труда в ваше произведение, так как это будет не искусство, а его трудность.

Посмотри как я рисовал академию. Да, действительно, я был поражен и восхищен силой и мощью рисунка, а теперь мозоль на мне: я ищу себя.

Воспоминания о современниках

2 часть

[Учителя и наставники]

В моем воспоминании являются живые образы любимых людей. Еще в раннем детстве я помню Льва Львовича Каменева[125]. Это был высокого роста скромный юноша. Он приходил в наш дом на Рогожской улице в Москве, приносил показывать моим отцу и матери свои небольшие картины — этюды, написанные с натуры.

Эти пейзажи, сделанные в окрестностях Москвы, меня, семилетнего мальчика, поражали и очаровывали.

Мой дед, Михаил Емельянович Коровин, увидав, что Л. Л. Каменев питает страсть к живописи, дал Каменеву пять тысяч рублей для поступления в Академию художеств в Петербурге. Л. Л. Каменев служил в конторе моего деда.

Мой дед, как мне потом рассказал Каменев, сказал ему:

— У тебя, Лев, есть охота и страсть к искусству. Учись, но знай — путь твой будет тяжел и одинок. Знай, Лев, много горя хватишь ты. Мало кто поймет и мало кому нужно художество. Горя будет досыта. Но что делать. И жалко мне тебя, но судьба, значит, такая пришла. Ступай.

И Каменев уехал в Академию художеств в Петербург, окончил ее с золотой медалью и был послан за границу.

Когда мне было пятнадцать лет и я уже был в московской Школе живописи, ваяния и зодчества, где и брат мой, Сергей, то на лето я и брат, художники Эллерт[126] и Сильверсван[127] уехали близ Звенигорода в Саввинскую слободу — там на горе стоял старый монастырь Саввы Звенигородского. Внизу, к лугам, расстилалась красавица Москва-река. Место было прекрасное.

В Саввинской слободе уже давно жил в преклонных годах Лев Львович Каменев. Когда мы там поселились, то пришли с братом Сергеем к Каменеву. Я его не узнал. Он был седой и понурый старик. Очень обрадовался нам и вспомнил, как мы были детьми. Вспомнил дом и деда моего, и отца, и Рогожскую улицу. Его большая фигура, одетая в блузу, была как-то тяжела. Он медленно передвигался, и в грустных глазах его было что-то тяжелое, надорванное. На стене висели приколотые кнопками небольшие этюды. В них сквозила какая-то неземная поэзия русских лесов, дорог, холмов, покрытых кустами, и освещенные вечерним солнцем деревни и монастырь св. Саввы. Большая картина, которую он писал, была совершенно другая — приглаженная, пухлые цветные деревья и что-то сладкое, непохожее на этюды.