Троянская тайна - Воронин Андрей Николаевич

Расправив под ремнем складки форменной куртки и продолжая держать грудь выпяченной, а живот втянутым, Олег скользящими растянутыми шагами пересек торговый зал и остановился у кассы, положив локти на стойку и свесившись через нее так, чтобы хорошо видеть вырез Лизкиной блузки. Лизка на него даже не посмотрела – она пересчитывала выручку с таким видом, словно на свете никогда не существовало более важного дела, хоть выручки той было – кот наплакал. Магазин, в котором работал Олег, относился к разряду так называемых "бутиков", то есть специально оборудованных, дорого обставленных, прекрасно освещенных мест, где набитые деньгами лохи могли за совершенно немыслимую сумму приобрести то же самое дерьмо, которое простые смертные покупают на любом столичном рынке за копейки. В таких местах не бывает очередей и давки; здешний персонал напоминает рыбаков, сидящих на берегу мутной речки с удочками, рассчитанными, как минимум, на щуку, а то и на сома; мелкую рыбешку они выбрасывают, да она им и не попадается – крючок крупноват, наживка не та... Сомы клюют редко, но уж зато когда клюют, то добыча оправдывает все бессмысленно долгие часы ожидания.

– Лизок, а Лизок, – сладким голосом проговорил Добровольский, – какие у нас планы на вечер?

– Не знаю, какие у ВАС планы, – не поднимая глаз от денег, которые так и мелькали в ее ловких пальцах, ответила Лизка, – а НАШИ планы вас не касаются. И убери свои бесстыжие гляделки, а то, чего доброго, вывалятся. Выковыривай их потом из-за лифчика...

– А я в тебе помог, – сказал Олег. – С превеликим, блин, удовольствием. Ради такого дела можно даже зрением пожертвовать. На ощупь – оно, знаешь, вернее. Я бы даже сказал, приятнее.

– Это кому как, – отрезала Лизка.

Когда она умолкала, губы у нее продолжали беззвучно шевелиться, ведя счет деньгам. Лизка была опытной кассиршей и умела делать несколько дел сразу – например, считать деньги и отражать атаки Добровольского, не сбиваясь при этом со счета. Какое из этих двух занятий было для нее главным, а какое второстепенным, выполняемым механически, на автопилоте, Олег не знал. Скорее всего и то и другое Лизка делала автоматически, как и вообще все на свете, – мозгов у нее, по глубокому убеждению Олега, не было вовсе.

– А ты попробуй, – вкрадчиво предложил он. – Вдруг понравится?

– Бр-р-р, – продолжая считать свои чертовы деньги, передернула плечами Лизка. – Себя пощупай, если руки чешутся! Тебе, поди, не привыкать.

Напарник Добровольского Серега Дрынов, которого с самого детского садика никто не называл иначе как Дрыном, громко фыркнул, не отрываясь от внимательного изучения глянцевых картинок в каком-то женском журнале.

– А ты, Дрын, не фыркай, соплю потеряешь, – сказал ему уязвленный обидным Лизкиным намеком Добровольский.

Дрын отложил в сторонку журнал и с хрустом потянулся всем телом, откинувшись на мягкую спинку кушетки для посетителей. На ногах у него под форменными брюками виднелись дорогущие фирменные кроссовки фирмы "Рибок", точь-в-точь такие же, как те, в которых щеголял Добровольский. Это была причуда хозяина – заставить весь персонал магазина, включая охранников, рекламировать свой товар. Дескать, полюбуйтесь, уважаемые покупатели: наша обувь хороша не только для спорта или там прогулок, но и для всего на свете – например, за кассой сидеть или торчать столбом у входа в магазин... Как будто здешние покупатели знают, что это такое – день-деньской выбивать чеки или выкидывать за дверь пьянчугу, перепутавшего обувной бутик с очередной тошниловкой, где подают прокисшее пиво! Как будто у Олега Добровольского или вот Сереги Дрынова есть лишние бабки, чтобы оплачивать из собственного кармана хозяйские капризы!

Но во всем остальном, не считая неизбежных в любом деле мелких трений, хозяин им с Дрыном попался нормальный – попусту не придирался, не жадничал особенно, а по большим праздникам, улизнув от жены, даже позволял себе дернуть с персоналом по сто пятьдесят и на закуску пощупать кого-нибудь из продавщиц, кто помоложе да помягче. Своя-то, законная, у него была вылитая стиральная доска – с какого конца ее ни схвати, кругом одни сплошные ребра, так что понять его можно. Да и вообще, мужское дело известное, кто этого не понимает, тот и не мужик вовсе...

Словом, нормальное было место, и работа нормальная. Спасибо Игорьку, который выручил их с Дрыном, помог устроиться сюда после того, как им пришлось по-тихому свалить из Третьяковки. Никто их оттуда, понятное дело, не гнал, но Игорек посоветовал: валите, пацаны, от греха подальше, к деньгам поближе. Вот они и свалили, и ни разу, между прочим, не пожалели. Нет, правильный мужик Игорек, хоть и из этих, волосатых...

Правда, Дрын все время ныл, что нехорошо это – после такого дела, какое они с Игорьком провернули, в Москве оставаться, да еще и торчать вдвоем в одном и том же магазине. Он, Дрын, считал, что надо распихать бабки по карманам и рвать когти в разные стороны, хоть Игорек, а с ним и Олег твердили ему, что дело верное и ничем ему, Дрыну, не грозит. Если кого и заметут, так это реставраторов; реставраторы, вполне возможно, укажут на Игорька, а Игорек, конечно, может слить Олега с Дрыном... теоретически. На практике же, говорил Игорек (и Добровольский с ним соглашался), про это дело ни одна собака не догадается еще лет сто. Ну, сто не сто, а до следующей реставрации – верняк. А если что... Ну, сдадут, предположим, реставраторы Игорька. Так ведь его еще поймать надо! А покуда его станут ловить, у Олега с Дрыном хватит времени, чтобы пешком в Америку уйти.

Да и зачем куда-то бежать? Побежал – значит, виноват, а им с Дрыном бежать незачем. Вина их недоказуема (так Игорек говорит, а он в этих вопросах разбирается не хуже любого адвоката), так что и дергаться ни к чему. Это Дрыну все чего-то неймется – то ли совесть его мучает, то ли штаны от страха замочил...

Лизка кончила считать выручку, с лязгом задвинула ящик кассы, вынула откуда-то зеркальце и губную помаду и принялась подрисовывать свой пухлый, в высшей степени соблазнительный свисток. В ушах у нее поблескивали дешевенькие сережки, длинные ногти сверкали темным лаком, под тонкой тканью блузки заманчиво круглилась грудь, и, если хорошенько приглядеться, можно было заметить крошечные бугорки сосков. Как обычно, представив, каковы эти бугорки на ощупь, Добровольский испытал прилив возбуждения, и чем дольше он разглядывал Лизку, тем сильнее возбуждался. В голове начали роиться всякие интересные картинки; воплотить эти фантазии в реальность казалось проще простого, нужно было только хорошенько напоить Лизку и остаться с ней наедине, а вот на это она, стерва, ни в какую не соглашалась. Даже на устраиваемых хозяином вечеринках она пила совсем мало – не пила, а так, губы мочила, чтобы не обижать шефа, – и заставить ее хоть на минуту потерять контроль над собой никак не получалось.

Добровольский поморщился. Думать ему об этом надоело. Не о чем тут было думать, надо было либо тащить эту метелку в койку, либо выбросить ее из головы к чертовой бабушке. Это же их извечное, безотказное оружие – заставлять мужика думать о себе, хотеть себя, пока у него, бедняги, крыша не поедет. А когда он из мужика превратится в тряпку, в кобеля слюнявого, у которого все мысли только об этом деле, тогда можно брать его тепленького – тянуть из него деньги, наставлять рога с кем попало, а потом в один прекрасный день объявить: "Знаешь, у нас будет маленький. Ты рад?" Не-е-ет, с Олегом Добровольским этот номер не пройдет! Баба – вещь одноразовая, вроде пластикового стаканчика, попользовался и бросил...

Придя к этому привычному выводу, Добровольский мысленно дал себе торжественную клятву в ближайшее время изыскать способ попользоваться прелестями Лизки Митрофановой, чтобы закрыть эту тему раз и навсегда. Это умножит счет его побед, польстит его мужскому самолюбию, а заодно раз и навсегда собьет с соплячки спесь. Да и сам процесс, принимая во внимание Лизкину внешность, обещал быть приятным. Если она постарается и ублажит его хорошенько, по полной программе, то Олег, так и быть, подарит ей приличные сережки вместо того фуфла, которое сейчас болтается у нее в ушах. Но только после, а не до! Никаких предоплат – сначала товар, потом деньги... На том стояла и стоять будет Русская земля, как сказал, хотя и по иному поводу, князь Александр Невский в одноименном фильме.