Троянская тайна - Воронин Андрей Николаевич

– А знаете, – сказал Глеб, намеренно уводя разговор в сторону, – я, честно говоря, не понимаю, как это возможно. Ведь тем же коллекционерам должно показаться подозрительным одновременное появление на арт-рынке такого количества неизвестных ранее этюдов к одной и той же картине.

– Это может показаться не совсем обычным, – поправила Ирина, лавируя среди катящихся прочь от центра машин, как стриж в стае ворон, – но не более того. Иванов работал над этой картиной много лет, написал сотни этюдов, и кто может знать, сколько их утрачено за полтора с лишним века? И потом, не думаете же вы, что воры вот так возьмут и выставят всю партию на аукцион!

– А как было бы славно! – сказал Глеб. – Тогда уже через десять минут все они сидели бы за решеткой... Но на это не рассчитываю даже я. Понятно, что фрагменты картины будут распродаваться по одному и почти наверняка с солидной разбежкой по времени... То есть, по-вашему, следить за аукционами бесполезно?

– Не совсем так, – возразила Ирина, проскакивая перекресток на желтый сигнал светофора под носом у громоздкого ярко-оранжевого грузовика коммунальной службы. – В нашем положении впору хвататься за любую соломинку, да и никакой другой способ продажи не может дать такой прибыли, как солидный аукцион. Возможно, один или два фрагмента и будут выставлены, хотя... Не знаю. Я бы на их месте поостереглась. Разве что подпольные аукционы, но человеку со стороны, без очень солидных рекомендаций, на них практически невозможно попасть. О них и узнать-то не всегда получается, а уж проникнуть туда и проследить за торгами... Нет, это практически невыполнимо. Надо искать воров, а уже через них попытаться вернуть хотя бы часть фрагментов картины, а не наоборот.

– Ну, вот видите, – сказал Глеб, подавляя инстинктивное желание отшатнуться от промелькнувшего в опасной близости от его лица ярко разрисованного какой-то рекламой борта троллейбуса. – И вы еще спрашиваете, что нам делать... Да вы это знаете лучше меня! Только... Вот что, Ирина Константиновна. Вы – умный человек...

– Хорошо, что вы не сказали "умная женщина", – перебила его Андронова. – Не то как раз схлопотали бы по физиономии.

– Вы что, феминистка?! – ужаснулся Сиверов. – Лично я как-то не ощущаю разницы между этими двумя понятиями...

– Врете, – ожесточенно газуя, отрезала Ирина.

– Ну и вру... Вам что, жалко?

– Да врите на здоровье, мне это не мешает. Все равно я уже, кажется, научилась понимать, когда вы говорите правду, а когда лжете.

"Как бы не так", – усмехаясь, подумал Сиверов.

– Вернемся к нашим баранам, как выражается Федор Филиппович, – сказал он вслух. – Господи, да что ж вы творите?! Вы же ему чуть зеркало не снесли!

– Кому? – хладнокровно поинтересовалась Ирина.

– Неважно, проехали... Так вот, вы – умный человек и наверняка очень скоро сами поймете то, о чем я вам сейчас скажу. Если уже не поняли...

– Что именно?

– Понятно, что скандал вокруг "Явления..." в данный момент нежелателен. Во-первых, он подорвет репутацию галереи, да, пожалуй, не только галереи – страны... Но это бы еще полбеды, к скандалам нам не привыкать. Беда в том, что похитители, узнав о том, что их афера выплыла наружу, могут занервничать и предпринять что-нибудь радикальное. Это как с похищением людей, понимаете? Похитителя нельзя пугать, потому что, испугавшись, он может убить заложника. То же и в нашем случае. Когда о краже картины начнут трубить средства массовой информации сначала у нас, а затем по всему миру, этим подонкам станет ясно, что все их труды пошли насмарку – картину им теперь не продать. А какой смысл хранить у себя ворох бесполезных холстов, которые к тому же являются неопровержимым вещественным доказательством твоей вины? Это ведь все равно что спать в пороховом погребе с зажженной сигаретой в зубах... Поэтому, если мы хотим вернуть картину или хотя бы часть ее, надо держать все в тайне, сколько это будет возможно.

– По-моему, это уже обсуждалось, – сказала Ирина, – причем давным-давно. Зачем повторять одно и то же по десять раз?

– Это была прелюдия, – сказал Глеб, – присказка. Что же касается самой сказки, то суть ее, если говорить коротко и без обиняков, заключается в следующем: громкий скандал вокруг этого дела послужил бы единственным надежным залогом вашей безопасности. Бессмысленно затыкать рот человеку, который уже все сказал. Как только все откроется, вы станете похитителям безразличны. Что есть вы, что нет вас – им от этого ни жарко, ни холодно, у них других хлопот полон рот. У них тогда останется одна забота: зарыться поглубже, чтобы их не нашли, и избавиться от улик.

– Это мне понятно, – после непродолжительной паузы сказал Ирина. – Мне непонятно, к чему вы клоните. На совесть пытаетесь давить? Так это напрасный труд. Я и без вас знаю, что должна делать, а чего не должна. Вернуть картину – мой долг, вам ясно?

– Ничего подобного, – возразил Глеб. – Это не ваш, это мой долг. Мой и таких, как я. А вы – частное лицо, и никто не имеет права требовать от вас, чтобы вы рисковали жизнью. Я вам даже больше скажу. Вы можете думать, что ваша жизнь – ничто по сравнению с этой картиной. Так вот, это – чепуха, нонсенс. Никакая картина не стоит человеческой жизни. Жизнь, потраченная на написание картины, – это еще имеет какой-то смысл. Но жизнь, отданная, извините, за кусок испачканного масляной краской холста, – это преступное расточительство. Особенно если речь идет о такой жизни, как ваша...

– Это что, комплимент?

В голосе Ирины не было женского кокетства, одно только холодное удивление и неприятие того, что пытался втолковать ей Сиверов.

– Это простая констатация факта, – возразил тот. – У вас должны получиться прекрасные дети – красивые, умные, талантливые. У них будут свои дети, а у тех – свои... Представляете, огромное множество красивых, умных и талантливых людей – ваши потомки? Вы только вообразите себе их всех – на сотни, а может, и тысячи лет вперед! И всех их вы готовы погубить за одну картину? Да пропади она пропадом!

Ирина даже немного сбавила скорость, чтобы, повернув голову, с каким-то новым выражением взглянуть Глебу в лицо.

– На дорогу смотрите, – сердито буркнул он. – Умереть за картину – это, конечно, глупо, но хотя бы красиво. А размазаться по дороге на скорости двести километров в час не только бессмысленно, но и противно. Не эстетично, я бы сказал.

– Вы очень необычно рассуждаете для человека, в круг обязанностей которого входит умение убивать людей, – заметила Ирина, переводя взгляд на дорогу и снова нажимая на педаль газа так, что двигатель под капотом злобно завыл на нестерпимо высокой ноте. – Если вы действительно придерживаетесь подобных взглядов, зачем же было выбирать такую профессию? Шли бы в медицину или, например, в педагогику...

– Мы выбираем, нас выбирают... – грустно продекламировал Сиверов. – Бывает так, что не человек выбирает профессию, а она его. И потом, чем моя работа хуже работы врача? Врач спасает людей от болезней и травм, а я – от подонков, угрожающих их жизни...

– Что-то этих подонков не становится меньше, – иронически заметила Ирина.

– Как и болезней, – ответил Глеб. – Но врачей вы на этом основании не презираете и даже не осуждаете.

Ирина на некоторое время задумалась.

– Возразить вроде бы нечего, – сказала она неуверенно, – но есть тут какая-то казуистическая закавыка... Или нет?

– Есть, наверное, – согласился Глеб. – Честно говоря, я сам уже не знаю. Столько лет об этом думаю, что окончательно запутался, перестал понимать, где верх, где низ...

– Бедненький, – с насмешливым сочувствием произнесла Ирина. – И как же вы живете?

– А вы? – ловко уклонился от ответа Слепой. – Неужто вам все ясно и понятно хотя бы в вашей собственной профессии? Если да, то ответьте мне, профану, хотя бы на такой вопрос: творчество Марка Шагала – это хорошо или плохо?

– Творчество – это всегда хорошо, – нашлась Ирина.

– Правда? Бог с вами, оставим в стороне вопрос о творчестве людей, вдохновенно создающих оружие, отравляющие вещества и новые разновидности синтетических наркотиков. Поговорим о живописи. Я, конечно, ничего не понимаю в технике живописи, но глаза-то у меня есть! И вот этими самыми глазами я почему-то вижу, что у вашего хваленого Шагала руки росли из... гм... И не надо говорить мне об особой, неповторимой манере. Любой пятилетний малыш, вооружившись цветными мелками, в два счета воспроизведет вам эту неповторимую манеру прямо на асфальте, потому что он, как и Шагал, рисовать толком не умеет, не научили его... Одухотворенность? Согласен! Но разве тот же Александр Иванов не был одухотворенным человеком? Был, да еще каким! Я о нем читал, за деньги так вкалывать не станешь, портреты купеческих дочек малевать проще... Но почему-то люди на его картинах похожи на людей, а не на пугала, побывавшие под асфальтовым катком. В чем тут соль, объясните! Почему средний обыватель точно знает, кто такой Марк Шагал, а Александра Иванова обязательно спутает с певцом?