Распутин - Иван Наживин

Разговор вязался плохо. Попечитель — явно с похмелья — был не в ударе. Деревенские дела нисколько не интересовали его, а городские — осточертели.

— Ну-ка еще по рюмочке… — предлагал он. — Да будет кобениться-то, Петруха! Словно девка… Чего? Чего там — не могу, подвигай, говорят! Ну, со свиданием…

Чрез полчаса Петр Петрович был совсем готов. Сергей Иванович и попечитель только покраснели немного да говорить стали громче. Самовар пищал какой-то смешной фистулой, но на него не обращали никакого внимания. Петр Петрович вдруг побледнел и, схватившись за грудь, качаясь, побежал к дому.

— Ну, испекся! — презрительно фыркнул попечитель. — И что за дерьмо народ нынче пошел: выпил три рюмки и сичас блевать… А еще ученые! Может, и ты уж напитался?

— Н-нет, мы за себя постоим! — засмеялся Сергей Иванович, возясь со шпротами.

— Ну так вали…

Из-за угла школы, между тем, все осторожно выглядывали и снова боязливо прятались мужики: то были уполномоченные от деревни, которые ожидали благоприятного момента, чтобы просить на водку. Наконец момент этот, по их мнению, настал, и вот к столу подошли три более или менее заплатанных тулупа и один рваный полушубок — вечерело, и было сиверко, — из которых торчали четыре бороды: одна рыжая в виде растрепанной мочалки, другая жидкая, соломенная, клином, и две сивых, лопатой.

— Здравствуй, батюшка Кузьма Лукич… — отвесили бороды низкий поклон. — С приездом твою милость!

— Здравствуйте, коли не шутите…

— Как тебя Господь милует?

— Ничего, живем, хлеб жуем… Слава Богу…

— Слава Богу лутче всего… — рассудительно сказала рыжая борода.

— Правильно… Это как есть… — раздались голоса из-за спин делегатов, где уже теснились другие полушубки и тулупы, жадными глазами оглядывавшие заставленный бутылками стол. Вокруг них теснились уже и ребята.

— Что хорошенького скажете? — спросил Кузьма Лукич.

— Где уж у нас хорошенького взять? — загалдели мужики. — Хорошенького у нас не спрашивай — одно слово: наплевать… Сам, чай, помнишь, как в песне-то поется: поживи-ка, брат, в деревне, похлебай-ка серых щей, поноси худых лаптей. Одно слово: ох да батюшки…

— Ну, Лазаря-то вы мне не больно пойте: я не жалостлив… — сказал Лука Кузьмич. — Говорите, что надобно… Зачем пожаловали?

— Сам знаешь, зачем… — загалдела толпа. — С приездом! Вишь, почет тебе оказываем… Потому мы к вам, вы к нам, по-хресьянски, по-хорошему чтобы…

— Ну еще бы тебе… — усмехнулся попечитель, заметно пьянея. — Недаром про окшинцев говорят, что зря Иуда Христа продать поторопился — окшинцы сумели бы продать его и подороже… По-хресьянски, по-хорошему… Меня вы объегоривать вздумали, черти паршивые! Вы, меня! Ах вы, сволота! Идите все к… — пустил он грязное ругательство. — Наливай, Сергей Иваныч!

— Эх, батюшка Кузьма Лукич, а ты ничем причитать-то да душу тянуть, вынул бы нам на ведерко, да и дело с концом! — с тоской воскликнула одна борода. — А мы бы за твое здоровье выпили да уру бы тебе скричали… Право…

— Мы тебе под училищу-то вон сколько земли отвели… — загалдела толпа. — Валяй, строй — рази нам жалко? Захотел церкву строить — опять земли дали… Нешто мы для тебя чево жалели?

Как не затуманена была голова Кузьмы Лукича, однако такая аргументация поразила и его.

— Как — земли под училищу? — воззрился он на мужиков. — Как — земли под церкву? Да нешто для меня училища-то? Ваши же сопляки в ней учатся, дубье вы стоеросовое!..

— А тебе крест за ее дали! — смелея, загалдела толпа. — А за церкву, может, царь и еще чего даст… Ты, может, по регалиям-то скоро выше самого габернатура будешь… А стоишь за пятеркой… А не дай мы земли, чего бы ты делал?

Кузьма Лукич дико заржал. Он кашлял, плевался и опять ржал, приговаривая:

— Серега, слыхал? А? Нет, каковы, сволочи-то?.. А? — задыхаясь, повторял он и, наконец успокоившись, вынул пятишник и, швырнув его мужикам, прохрипел натужно: — Н-на, получай и провались вы все, сволочи, в тартарары… Чтобы и духу вашего тут не было… Марш!

Толпа, оживленная, довольная, кланялась, благодарила, уверяла в своей преданности по гропжисти, но Кузьма Лукич нетерпеливо крикнул:

— Сказано: пошли прочь! Живо! Наливай, Сергей Иванов…

— А что же ребятишкам-то на орехи? — бойко сказала какая-то борода. — Чай, твои ученики…

— На еще два целковых и к… — завязал он невероятное ругательство. — Наливай, Серега!

Мужики, галдя, пошли к Маришке Хромой, которая держала тайный шинок.

— А где твой поддужный, Петруха-то? — спросил попечитель.

— Дрыхнет, вероятно… — зло отвечал Сергей Иванович, всегда за выпивкой озлоблявшийся.

— Ну и черт с ним… Наливай… Ну-кася подвинь сюда икорку-то… Будь здоров!

Попойка продолжалась. Оба пили с остервенением и, увлеченные делом, не замечали, как опять постепенно вкруг них образовалось целое кольцо ребят в мамкиных кофтах и в тятькиных валенках. Разгоревшимися глазенками ребята смотрели на пир и напряженно слушали разговоры учителя с попечителем, хотя и не понимали в них ничего. Сергей Иванович как-то заметил их и пьяно крикнул:

— Чего рты-то разинули? Прочь!..

Ребята разбежались, но чрез некоторое время их пестрое кольцо сжало стол еще плотнее.

— Жениться, слышал, хочешь? — спросил попечитель.

— Не знаю, как еще… — осторожно отвечал тот.

— А ты вот что… Ежели желаешь, чтобы с тобой, как с порядочным человеком говорили, так ты не финти. Понял?

— Был разговор…

— Ну и что же?

— Подумаю…

— И думать нечего… Это, брат, находка… Сколько отец дает?

— Сорок…

— И бери. А потом и еще, глядишь, отвалит… — сказал попечитель. — У него деньги есть, и человек на виду. А что до того, что у невесты брюшко будто маленько припухло, так это, брат, плевое дело. Ну явится, скажем, через полгода офицерик эдакий маленький, так кому какое дело, что кума с кумом сидела? Хошь меня в крестные? Такие-то крестины закатим, что всем чертям тошно будет… Надо, брат, нахрапом брать, с козыря ходить, в морду всякого бить, тогда и будешь прав… Ведь это я тебя посватал — они мне маленько с родни приходятся, — потому знаю, что ты парень не промах… Чего ты в этой дыре гнить-то будешь?

— Ни за какие сидеть тут я не буду! Провались они все пропадом! — сумрачно отвечал учитель. — Заживо хоронить себя? Благодарим покорно…

— Ну и вали!

— И буду валить!.. — решительно сказал учитель. — Га, вон в «Окшинском голосе» на днях княжна Александра Муромская статью о народном учителе закатила: деятели, говорит, подвижники… сеятели на ниве народной… Да еще с музыкой: сейте, говорит, разумное, доброе, вечное, а вам, дескать, скажут спасибо сердечное… Сама выкуси! Ты за спасиба-то будешь работать? Нет? Ну и я нет! Какие ласковые выискались! Возьми вот да и сей, коли охота… Да мало того, что сей: огороды показательные устраивай, пишет, пчел поставь, пению ребят учи — и швец, и жнец, и в дуду игрец — и все за двадцать целковых. Нет, красавица, дураков нынче весьма малое количество осталось. Нынче и дурак хочет сыт быть, да не просто сыт, а с гарнирчиком… На-арод, говорит… Да вот я пойду офицерские шалости покрывать, а вы на мое местечко тепленькое пожалуйте, и сейте с полуумненьким за компанию, а мы на вас издали смотреть будем да посмеиваться, да слова сладкие вам приговаривать… Да нет, на мякине-то вас тоже не проведешь — грамотные!

— Скушно мне слушать тебя, Серега! — отозвался сумрачно попечитель. — Смерть не люблю которые скулить начинают… Наливай коньяку…

— Можно и коньяку…

— Ну и наливай! А насчет невесты как?

— Да вы что, за этим приехали, что ли?

— Еще бы тебе! Стану я со всяким дерьмом вожжаться… Так, к слову только пришлось, потому, вижу, пропадешь ты зря… А что приехал, так сроки мои, должно, подходят: закручу скоро, кабыть…

— Что вам не крутить… Будь я на вашем месте, я и не так бы еще Европу удивил…

— О? — насмешливо пустил попечитель. — Хвастать! Жадности-то в тебе много — недаром ты поповских кровей, — а кишка слаба. Офицерика маленького боишься да и то загодя: еще полгода ждать его, а ты уж опасаешься. А там, может, и офицерика-то никакого нет, может, воздух один, ветром надуло — это, говорят умные люди, тоже бывает…

Он заржал. Учитель злобно стиснул зубы, но промолчал.

— Опять вы здесь?! — крикнул он на ребят. — Сказано: прочь! Испуганные ребята понеслись по домам рассказывать, как попечитель учителя ругает, а тот молчит да усы себе кусает от злости — красный индо весь сделался, а не смеет, чтобы насупротив.

— Какой сурьозный… — издевался попечитель. — А офицерика страшисься… А на нем клейма, чьей фабрики, нету: скажем, что своей собственной, и каюк… Ну? По рукам, что ли?