Повседневная жизнь женщины в Древнем Риме - Даниэль Гуревич

Повитуха очень обрадовалась, что по истечении жидкости живот опал — не потому, что ошиблась, думая, что больная должна вскоре родить, а потому, что, хорошо зная свое дело, могла упрекать нас, не доверявших нами же назначенному лечению.

Все мы думали, что делать, и никто не решался ни продолжать лечение больной прежним способом, ни избрать другой. Но однажды ночью, когда я размышлял об этом случае, мне пришла в голову такая мысль. В тот день, когда она, как я уже говорил, упала в обморок и я сказал столпившимся вокруг нее с воплями женщинам, что от них нет никакого толка, я, взяв мазь из копытня, растирал ей подвздошье и подреберье. И вот я вспомнил, что почувствовал в этой области такую дряблость подвздошных мышц, что, хотя сначала собирался делать довольно жесткий массаж, потом отказался от этого, чтобы у нее на теле от растирания не осталось кровоподтеков.

Приведу совершенно подходящее сравнение: вся область подреберья у нее напомнила мне молоко, скисающее и превращающееся в творог, но еще не совершенно створожившееся.

Все мы решили воздействовать на излишек влаги, от которого она страдала, также влажными средствами, и искали метод лечения, который ее не только высушивал, но и согревал, чтобы не истощить ее тело, имевшее чересчур влажный темперамент. В частности, летом мы пытались достичь действия, противного ее природе, укладывая на горячий морской песок.

И, поразмыслив, что общая ошибка всех врачей, допускаемая для большей части болезней, в том, что они стараются вывести излишнюю влагу, но не заботятся о том, чтобы очищенный таким образом больной вновь не попал в прежнее положение, я решил, что общий принцип лечения должен быть таков: как можно меньше пить, растирать все тело и натираться мазями, составленными таким образом: не на смоле и камеди, но на меду и только на меду, который вначале долго варят, а потом остужают примерно до температуры родниковой воды летом.

Но еще лучше было, как я знал, выводить лишнюю жидкость через кожу и, кроме того, проводить ее через мочевой пузырь мочегонными средствами, а также пытаться направить ее вниз через подчревную область.

Этот способ я пробовал целую неделю после обильного истечения у больной. Между тем Боэт спросил всех нас вместе и каждого в отдельности, как мы собираемся лечить его жену. Тогда я отвел его в сторону, подальше от слуг и друзей, собравшихся в доме, и наедине сказал ему такие слова: "Поскольку ты знаешь, что я еще никогда, ни единого раза не терпел неудачи в своих врачебных замыслах, сам сообрази, позволишь ли ты мне делать для исцеления твоей супруги то, что я сочту нужным, в течение десяти дней. Если после каждого из моих действий произойдет заметное улучшение, позволь мне заниматься ее здоровьем еще столько же времени. Если же улучшения не будет, я совершенно откажусь ее лечить".

Он тотчас согласился, и я принялся очищать ей подчревную область водогонными средствами, а также давал пить настой копытня и сельдерея.

После этого в продолжение первых двух дней лечения не было никаких следов истечений. Тогда на третий день я дал ей небольшую дозу другого средства, которое вывело то, что натекло в матку, в подчревную область, желая вывести эту жидкость не только через мочу, но и через брюшную полость. Затем я каждый день растирал ее медом и массировал тело сперва очень тонким полотном, а затем самыми суровыми тканями, а есть давал горную птицу и рыбу из-под скал. Через две недели такого лечения от болезни и следа не осталось, и Боэт, поняв, что я сделал больше, чем обещал, попросил меня завершить ее лечение и дать наставление на будущее, чтобы с женой его вновь не случилось того же.

По прошествии месяца, когда к ней совершенно вернулся здоровый цвет лица, восстановилось естественное состояние и не замечалось никаких истечений, Боэт прислал мне четыреста золотых монет»{324}.

Не забудем еще о беспредметных тревогах вследствие каких-нибудь ложных сведений или ипохондрии. Так, возможно, было с одной египтянкой, искавшей слабительное. В одном из папирусов Оксиринха{325} некая Ирина очень просит у работника Парамона две драхмы слабительного (речь, без сомнения, идет о твердом лекарстве, которое растворяли в вине, воде или молоке, желательно женском). Насколько мы знаем, у Ирины не было никаких медицинских познаний, но жалобы на пищеварение и стул в римскую эпоху встречались часто. Судя по всему, она страдала ипохондрией и навязчивой идеей запора.

Смерть

Многие женщины умирали от родов, но некоторые, избежав этой опасности, доживали до чрезвычайно преклонных лет: Теренция — вдова Цицерона — прожила сто три года, а актриса Лукцея умерла на сцене ста лет от роду. Уммидия Квадратилла, сообщает Плиний{326}, «скончалась в возрасте немного меньше восьмидесяти лет: до последнего недомогания была она свежа и не в пример другим матронам крепка и плотна телом». Других же еще в молодости поражали роковые недуги, род которых на похоронных плитах не уточнялся: например, об Омидии Басилиссе, умершей двадцати пяти лет, сказано, что она покинула сей мир «вследствие продолжительных разнообразных болезней» (post longas et varias infirmitates){327}.

Христианские надгробные надписи, где помимо возраста часто указывается и дата кончины, показывают, что в Риме пик смертности, независимо от пола, возраста и социального положения, приходился на конец лета и сентябрь. Вероятно, здесь совпадало действие двух бичей Города: туберкулеза и малярии, вызывавшей опаснейшую форму трехдневной лихорадки. Этот факт можно интерполировать и на весь интересующий нас период.

После смерти худшая из женщин становится для заказчика ее монумента доброй, целомудренной, драгоценной, нежной, совершенной, несравненной, достойной, скромной, необыкновенной, святой. Все эти выражения — штампы, которые не стоит понимать буквально. При полном обследовании могильных надписей из Остии и Порта выявлено 406 несомненно женских захоронений. Примененные к ним прилагательные, в порядке убывания частотности, следующие: dulcissima — 107 (нежная); carissima — 70 (дражайшая); incomparabilis — 44 (несравненная); pientissima — 39, piissima — 27 и pia — 12 (благочестивая, добродетельная); sanctissima — 26 и sancta — 7 (святая, непорочная); optima — 19 (превосходная); rarissima — 10 и гага — 1 (необыкновенная); dignissima — 5 (достойнейшая); castissima — 4 (целомудренная); pudicissima — 3 (стыдливая, скромная); amantissima — 3 (любящая); reverentissima — 2 (досточтимая); indulgentissima — 1 (многомилостивая); merentissima — 1 (заслуженная); religiosissima — 1 (добросовестная).

Особенно оплакивали покойниц-подростков, уже просватанных, но не вышедших замуж, как Каллисту из Типасы в Мавритании, скончавшуюся шестнадцати лет и способную к замужеству (nuptura){328} или невесту Миницию Марцеллу, которой, как пишет Плиний Младший{329}, было двенадцать лет. Тот же автор упоминает двух сестер Гельвидий{330}, которые умерли от родов, оставив девочек-сироток Часто упоминают такое трогательное перечисление подробностей: малыш Бластионий умер шести лет, девяти месяцев, четырнадцати дней и одного часа от рождения; он потерял мать в возрасте года и двадцати дней, а самой матери тогда было двадцать лет, тридцать дней и десять часов{331}.

Покойницу, как и покойника, обряжали в последний путь и в самом лучшем уборе выставляли для прощания, окруженную плакальщицами. Затем ее несли на костер, а потом в последний приют у городской ограды (исключение было привилегией весталок). Тело несли в гробу (sandapila) на простых носилках (feretrum) без украшений, с четырьмя носильщиками, а желательно — в паланкине (lectica) того же типа, что употреблялся для дальних и ближних поездок в этой жизни. Он был гораздо тяжелее и требовал восьми носильщиков. Подобная торжественная сцена изображена на барельефе из Амитерна, хранящемся в Л'Акуиле, в Абруццском национальном музее, относящемся к концу Республики или началу Августовой эры. За покойницей следуют многочисленные музыканты: четыре флейтиста (tibicines), два горниста (cornicines) и один трубач (liticen), а плакальщицы с распущенными волосами бьют себя в грудь. После погребения или кремации — распространенность того и другого варьируется в зависимости от времени и социального слоя — следовало очистить присутствующих, справить по обряду тризну с установленными по обычаю блюдами, на девятый день принести жертву Манам, а впредь не забывать о годовщине смерти.

Монумент, под которым лежали останки покойной, мог быть родовым — существовать много поколений, — устроен специально для малой семьи, воздвигнут заблаговременно самой усопшей или, наконец, после смерти скорбящими родичами и друзьями, застигнутыми врасплох.

Так, близ Тарента долго можно было видеть гробницу двух любящих — Марка Плавция и Орестиллы. Она следовала за мужем, который командовал флотом, но в Таренте «заболела и умерла. Похоронная процессия принесла ее и возложила на костер. Приступив к церемонии возжигания благовоний и прощального поцелуя, Плавций вынул меч и бросился на него. Друзья положили его, как он был, в тоге и башмаках, рядом с женой и, забросав факелами, сожгли обоих. Там же для них построили и гробницу»{332}. Безутешный Цицерон после смерти Туллии долго искал для дочери достойное место: в римском саду положить ее или за городом? Рассматривали разные варианты, по одному из которых оратор должен был перещеголять Цезаря. В конце концов он выбрал одно из загородных поместий, куда часто приезжал. Там он и устроил дочери «памятное место» — именно таков точный смысл латинского monumentum.