История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

После того, как меня одели в платье семинариста, кюре проводил меня в Сан Чиприано де Мурано, чтобы представить ректору семинарии. Патриаршая церковь Сан-Чиприано обслуживается монахами — сомаскинцами. Это порядок, установленный блаженным Жеромом Миани, знатным венецианцем. Ректор принял меня с нежной приветливостью. Из его речи, полной елея, я понял, что он предполагает, что меня помещают в семинарию в качестве наказания, или, по крайней мере, чтобы помешать мне продолжать вести скандальную жизнь.

— Я не могу поверить, преподобный, что меня собираются наказать.

— Нет, нет, мой дорогой сын, я хотел сказать, что вы будете очень довольны у нас здесь.

Мне показали в трех комнатах по крайней мере сто пятьдесят семинаристов, от десяти до двенадцати классов, трапезную, дортуар, сады для прогулок во время перерывов, и они предсказали мне в этом узилище самую счастливую жизнь, о которой молодой человек может только мечтать, и по прибытии епископа я буду вспоминать о ней с сожалением. В то же время они старались ободрить меня, говоря, что я останусь здесь не больше, чем на пять-шесть месяцев. Их красноречие меня смешило. Я поступил туда в начале марта. Я провел ночь с моими двумя женщинами, которые, как и г-жа Орио и г-н Роза, не могли себе представить, чтобы мальчик моего склада был таким послушным. Они поливали нашу постель своими слезами, которые мешались с моими. Накануне я отнес к мадам Манцони все мои бумаги на хранение. Это был большой пакет, который я получил из рук этой порядочной женщины пятнадцать лет спустя. Она все еще жива и здорова, в возрасте девяноста лет. Смеясь от всего сердца, что я имел глупость поступить в коллегию, она утверждала, что я останусь там не более, чем на месяц:

— Вы ошибаетесь, мадам, я дождусь там епископа.

— Вы не знаете ни себя, ни епископа, с которым вы тем более не останетесь.

Кюре проводил меня в семинарию; но на полпути он остановил гондолу на острове Сан-Мишель из-за приключившегося у меня приступа рвоты, который, казалось, меня задушит. Брат аптекарь вернул мне здоровье водой с мелиссой. Это был эффект от любовных усилий, продолжавшихся всю ночь, которые я предпринял накануне с моими двумя ангелами, поскольку боялся, что держу их в своих объятиях последний раз. Не знаю, знакомо ли читателю чувство, которое испытывает любовник, прощаясь с предметом своей любви и опасаясь, что больше его не увидит. Он делает последний комплимент, но после этого он не хочет признать, что он был последним, и он повторяет его, пока не видит, что его душа растворилась в крови.

Кюре передал меня из рук в руки ректору. Уже передали мои чемодан и постель в дортуар, куда я вошел, чтобы оставить там свои пальто и шляпу. Меня не приняли в класс взрослых, поскольку, несмотря на мой рост, я еще был молод. Я по-прежнему из тщеславия сохранял свой пушок на лице: это был пушок, которым я дорожил, потому что он не оставлял сомнений в моей юности. Это было смешно, но каков тот возраст, в котором человек перестает быть смешным. Легче победить пороки. Я решил, что тирания не распространит свою власть на меня, пока не заставит меня побриться. До той поры я буду считать ее толерантной.

— В какую школу вы хотели бы поступить? — спросил меня ректор.

— На догматику, мой преподобный отец; я хочу изучать историю Церкви.

— Я вас отведу к отцу экзаменатору.

— Я доктор и не хочу держать экзамен.

— Надо, мой дорогой сын. Пойдемте.

Это показалось мне оскорбительным. Я пришел в ярость. Я тотчас же придумал своеобразную месть, идея которой наполнила меня радостью. Я так плохо ответил на все вопросы, которые экзаменатор задал мне на латинском языке, наделал столько солецизмов[40], что он был вынужден отправить меня в нижний класс грамматики, где, к моему большому удовлетворению, я увидел в качестве соучеников восемнадцать — двадцать мальчиков от девяти до десяти лет, которые, будучи уверены, что я доктор, могли только сказать: accipiamus pecuniam et mittamus asinum in patriam suant[41].

В свободное время мои товарищи по общежитию, которые все были, по крайней мере, в школе философии, глядели на меня с презрением, и поскольку они говорили между собой на свои возвышенные темы, они смеялись надо мной, потому что я делал вид, что внимательно прислушиваюсь к их диспутам, которые должны были быть для меня загадкой. Я был далек от мысли открыться, но через три дня неизбежное событие разоблачило меня. Отец Барбариго, монах — сомаск[42] монастыря Салюте в Венеции, у которого я был среди его учеников в области физики, придя с визитом к ректору, увидел меня выходящим с мессы, и сделал мне тысячу комплиментов. Первое, что он спросил у меня, — какой наукой я занимаюсь, и он думал, что я пошутил, когда я сказал ему, что я — в грамматике. Потом пришел ректор, и мы направились в наши классы. И через час — вот он, ректор, который вызывает меня из класса.

— Почему, спрашивает он, вы притворились неучем на экзамене?

— А почему вы несправедливо меня ему подвергли?

Тогда он отвел меня, немного смущенный, в школу догматики, где мои товарищи по дортуару были удивлены, увидев меня. После обеда, на перемене, все они стали моими друзьями, образовали кружок и привели меня в хорошее настроение. Красивый семинарист пятнадцати лет, который сегодня, если, конечно, он жив, является епископом, был одним из тех, чьи лицо и талант произвели на меня впечатление. Он внушил мне самое пылкое чувство дружбы и в часы рекреаций, вместо того, чтобы играть в шары, я прогуливался только с ним. Мы говорили о поэзии. Самые красивые оды Горация давали нам радость. Мы предпочитали Ариосто — Тассо, и Петрарка был объектом нашего восхищения, а Тассони и Муратори, критиковавшие его, вызывали наше презрение. За четыре дня мы стали такими нежными друзьями, что завидовали один другому. Мы сердились, когда один из нас покидал другого, чтобы прогуляться с третьим.

За нашим дортуаром приглядывал светский монах. Его задачей было наблюдать за порядком. Вся группа после ужина направлялась в дортуар, предшествуемая монахом, называемым префектом; каждый подходил к своей постели, и, после произнесения своей молитвы тихим голосом, раздевался и спокойно ложился. Когда надзиратель видел, что мы все легли, он ложился тоже. Большой фонарь освещал это помещение, которое представляло из себя прямоугольник восьмидесяти шагов длиной и десяти — шириной. Кровати были расположены на равных расстояниях. В изголовье каждой кровати была скамеечка для молитвы, сиденье и багаж семинариста.

В конце дортуара с одной стороны была умывальня, с другой — комната, называемая гардероб. На другом конце, рядом с дверью, стояла кровать префекта. Кровать моего друга стояла по другую сторону комнаты, напротив моей. Между нами был большой фонарь. Главным делом, возложенным на префекта, было строго следить, чтобы семинаристы не ложились в постель друг с другом. Совершенно не допускался такой невинный визит; это было тяжкое преступление, так как кровать семинариста предназначалась только для того, чтобы на ней спать, а не для того, чтобы беседовать с другом. Два товарища, следовательно, могли нарушать это правило лишь вопреки закону, предоставив впрочем начальникам возможность делать с законами самим все, что угодно; и тем хуже для них, если они неправильно их трактуют. Мужские монастыри в Германии, где управители принимают меры по предотвращению мастурбации, таковы, что там эти явления присутствуют повсеместно. Авторы этих правил — невежественные глупцы, которые не понимают ни природы, ни нравственности, потому что природа требует для самосохранения этого облегчения сохранности мужчины, который не пользуется помощью женщины, и мораль пребывает, атакуемая аксиомой Nitimur в vetitum Semper cupimusque Negal [43].

Отчасти верно, что когда молодой человек мастурбирует не по зову, а вопреки настоянию природы, это вредно, но такое никогда не случается со школьником, по крайней мере, если не направлено на самозащиту, потому что в этом случае он делает это ради радости неповиновения, природной радости для всех людей, начиная с Евы и Адама, и что мы предпринимаем всякий раз, когда появляется такая возможность. Начальства монастырей для девочек в этой области показывают намного больше мудрости, чем мужчины. Они знают по опыту, что нет девушки, которая не начинала бы мастурбировать в возрасте семи лет, но они не берут на себя обязательств защищать детей от этого ребячества, хотя оно может им тоже причинить вред, но в меньшей степени, из-за малости выделений.

Это было на восьмой или девятый день моего пребывания в семинарии, когда я почувствовал, что кто-то пришел и лег в постель со мной. Он пожимает мне сначала руку, называя свое имя, и вызывает у меня смех. Я не мог его видеть, потому что фонарь был потушен. Это был аббат, мой друг, который, увидев, что темно, возымел прихоть нанести мне визит. Отсмеявшись, я попросил его уйти, потому что префект, проснувшись и увидев темный дортуар, поднимется зажечь лампу, и мы оба будем обвинены в самом старейшем из всех преступлений, хотя многие претендуют на это звание. В тот момент, когда я дал ему этот хороший совет, мы слышим шаги, и аббат убегает, но через минуту я слышу сильный удар, за которым следует хриплый голос префекта, который говорит преступнику — завтра, завтра. Запалив фонарь, он возвращается к своей кровати. На другой день, до того, как звук колокола возвестил подъем, появляется ректор с префектом. «Слушайте меня все, — говорит ректор, — вы слышали про происшествие, случившееся этой ночью. Двое из вас виновны, и я хочу их простить и, чтобы спасти их честь, сделать так, чтобы они не стали известны. Вы должны все прийти ко мне исповедаться сегодня перед переменой». Он ушел. Мы оделись, и после обеда все пошли на исповедь к нему; мы собрались потом в саду, где аббат сказал мне, что, имея несчастье наткнуться на префекта, он подумал, что лучше свалить его на землю. Благодаря этому он успел лечь. А теперь, сказал я ему, вы уверены в своем прощении, потому что вы мудро признались ректору.