Память (Книга первая) - Владимир Чивилихин

Снова и снова просматривал я дела «славян», знавших и распространявших вольнодумные стихи, а пока ломал в архиве глаза, вышел из печати XIII том документов о восстании декабристов, в который включены материалы Следственной комиссии по делам Николая Мозгалевского, Петра Громнитского, Павла Выгодовского, Ивана Шимкова, Ильи Иванова и других интересовавших меня декабристов, документы которых удобнее было изучать в типографической компактности параллельно. Тираж этого специального издания мизерный, меньше пяти тысяч экземпляров, книги я, конечно, не достал. Как достанешь, если издание надо направить по заграничным адресам в порядке обязательного обмена, в научные учреждения, библиотеки университетов и других вузов, а их, вузов-то, в одном Казахстане стало недавно ровно пятьдесят! Да историков в стране куда больше, наверное, чем пять тысяч, да потомков декабристов тьма, да миллионы библиофилов, да множество граждан, интересующихся нашим прошлым, и тех, кто имеет счастливейшую возможность приобрести любую книгу без очереди… Где же достанешь?

Мария Юрьевна Барановская сказала по телефону:

— У меня-то уже есть, но я пообещала подарить Марии Михайловне Богдановой, как потомку Николая Мозгалевского.

К тому времени мы всей семьей успели не раз побывать у Марии Михайловны. В ее комнатке уйма книг, старых фотографий, портретов декабристов и русских поэтов. Сухонькая беленькая хлопотунья с живой доброжелательной речью, только голова стала кружиться и глаза совсем ослабли, ничего не может читать.

Объясняю ей по телефону, что том с делом Николая Мозгалевского вышел, но в библиотеки еще не поступал, а мне он нужен срочно и т. д.

— Передариваю его вам… Мне он уже не потребуется, а дело нашего предка я знаю в подлиннике.

— Спасибо.

Да, царские ищейки без следа уничтожили стихи, найденные у Ильи Иванова, написанные, судя по материалам следствия, его собственной рукой. В преамбуле допроса Иванова черным по белому значится: «В бумагах, взятых при арестовании Вашем, найдены стихи, рукою вашею написанные (разрядка моя. — В. Ч.) на лоскутке и по содержанию своему означающие дерзостнейшее вольномыслие». Иванов в своем ответе не говорит напрямую, что стихи написаны не его рукой, а утверждает, будто взял их у Громнитского «только для прочтения», однако едва ли генерал-адъютант Чернышев мог ошибиться — он и раньше допрашивал Иванова, изучал его письменные показания и наверняка хорошо знал почерк подследственного. Стихи эти, очевидно, представляли особый интерес — их искали, чтобы уничтожить. На следующий день один из вопросов Петру Громнитскому Чернышев сформулировал так: «Кому еще, кроме Иванова, вы сообщили помянутые стихи для списания (разрядка моя. — В. Ч.) и где находится тот экземпляр оных, который вы оставили для себя?»

Комментаторы пишут, что найденное в бумагах Ильи Иванова стихотворение, авторство которого следователям было неизвестно, есть будто бы стихотворение А. С. Пушкина «Кинжал». Но это же не так!

Судя по ответам Громнитского, он не знал, кто автор стихов, но «экземпляр, найденный у Иванова, есть подлинный — тот самый, который получен мною от Бестужева, и точно в том же виде, как был мне доставлен». И далее он «вспомнил обстоятельство, о котором умолчать не желает»: «В лагере же при Лещине Бестужев, случившись у Спиридова, где и я был с Тютчевым, в разговорах своих восхвалял сочинения Александра Пушкина и прочитал наизусть одно, приписывая оное ему, хотя менее дерзкое, но не менее вольнодумное. Вот оно…». Далее в деле идут густо замаранные те самые строки из пушкинского «Кинжала», на память воспроизведенные, Петром Громнитским.

Попрошу читателя обратить особое внимание на выделенные мною разрядкой слова в последнем показании Петра Громнитского. Из них совершенно ясно, что «Кинжал» — стихотворение «менее дерзкое», о котором, собственно, Громнитского никто не спрашивал! А какое «более дерзкое» попало в бумаги Иванова? Назавтра генерал-адъютант Чернышев в уточнительном вопросе Иванову явно имеет в виду также два разных стихотворения: «Сказывал ли вам поручик Громницкий при отдаче найденных у вас вольномысленных стихов, что оные получил от подпоручика Бестужева-Рюмина, и не давал ли, сверх того, д ругих стихов под названием „Кинжал“, также, по словам его, дошедших от Бестужева?» (разрядка моя. — В. Ч.). Комментаторов XIII тома «Восстания декабристов» действительно можно понять так, что по цепочке Бестужев-Рюмин-Громнитский— Иванов единственно пушкинский «Кинжал» попал в бумаги последнего, вызвав такой пристальный интерес следствия. Нечеткость вывода выглядит ошибкой. На самом деле у Ильи Иванова был найден не «Кинжал», а совсем другое стихотворение — не менее вольнодумное, но еще более дерзкое!

Что же это было за стихотворение? Кажется, ничего бы не пожалел, чтобы узнать!

В сложной вязи показаний, вопросов, ответов и протоколов, очных ставок легко запутаться, и меня не покидает ощущение, что «славяне» специально запутывали следствие, а следствие специально запутывало современников и будущих историков, не раскрывая конкретного содержания и названий вольнолюбивых стихов, которые были в широком ходу среди «славян». Следствие всячески и по любому случаю подчеркивает дерзость стихотворения — только пять раз, обращаясь к пятерым разным подследственным, генерал-адъютант Чернышев определяет его содержание как «дерзостнейшее вольномыслие». Должно, и в самом деле оно было неслыханно дерзким! Настолько дерзким, что даже цареубийственный «Кинжал» Петр Громнитский охарактеризовал, повторяю, как сочинение «менее дерзкое»…

И при всей своей из ряда вон выходящей дерзости стихотворение это, очевидно, было серьезным, подрывающим такие устои, что Следственную комиссию даже приводило «в трепет». Еще раз просматриваю вопросы Комиссии и вдруг обращаю внимание на некую важную подробность. Как, однако, жаждали следователи узнать имя автора столь «богопротивных и в трепет приводящих мыслей»! Богопротивных?

Но что могло быть не менее вольнодумным, но более дерзким, чем «Кинжал», и к тому же богопротивным? Возможно, что следователи вымарали название или первую строку «богопротивного», «в трепет приводящего» ноэля…

Сатирическая рождественская «Сказка» Пушкина с ее взрывным политическим зарядом вполне могла остаться на руках или в памяти Михаила Бестужева-Рюмина еще в Петербурге. Вскоре после их встреч Бестужев-Рюмин был переведен в Семеновский полк, а оттуда — из-за бунтарского выступления лейб-гвардейцев — на Украину, в Полтавский пехотный. Здесь он познакомился с Павлом Пестелем и Сергеем Муравьевым-Апостолом, на квартире которого жил, сделавшись одним из самых деятельных членов Южного общества, главным «объединителем „южан“ и „славян“, страстным пропагандистом вольнолюбивой пушкинской поэзии, что стало позже одним из главных пунктов обвинения, пославшего Михаила Бестужева-Рюмина на виселицу.

9

С Обществом соединенных славян связано поистине удивительное совпадение случайностей! Единственный текст «Государственного завета» Пестеля, составленный вождем «славян» Петром Борисовым, счастливо уцелел для истории в следственных материалах по делу «славянина» Ивана Шимкова. «Правила Общества соединенных славян», их перевод на польский и французский сохранились только в деле «славянина» Павла Выгодовского, а единственный экземпляр «Славянской клятвы» — в деле автора этого ценнейшего исторического документа Петра Борисова. Самый обширный и содержательный источник сведений о Славянском союзе и восстании Черниговского полка дошел до нас через «славянина» Ивана Горбачевского. В следственных же делах «славян» с наибольшей полнотой обнаружилось широкое знакомство декабристов с вольнолюбивой поэзией величайшего нашего поэта, а единственное во всех декабристских материалах стихотворение А. С. Пушкина — на страницах допросных листов «славянина» Ильи Иванова, вписанное туда по памяти Петром Громнитским. Этот же «славянин» позже, в Сибири, оставив потомству чистые экземпляры драгоценнейших политических статей и агитационных писем Михаила Лунина, своей рукой зафиксировал текст единственного известного стихотворения Сергея Муравьева-Апостола. А впереди у нас еще знакомство со страстями и мыслями совсем особого декабриста, написавшего многие тысячи страниц, из которых случайно сохранилось лишь несколько, и то в конспекте, однако и они нам многое скажут об их авторе-«славянине»…

Насколько все же история русского освободительного движения была бы беднее без «славян», без документов, дошедших до нас через их посредство или ими написанных!

Сижу за столом. Отдаленно шумит Москва. Рассматриваю автографы декабристов, подаренные мне Марией Михайловной Богдановой. Не подлинники, конечно, а фотокопии, но все равно неизъяснимое волнение охватывает меня. «Бестужевъ-Рюминъ, подъпорутчикъ», «Маиоръ Спиридовъ», «прапорщикъ Бечасновъ», «Николай Мозгалевский»… Последнее факсимиле уже из Сибири и потому без воинского чина.