Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922 - Владимир Петрович Аничков

Сергей Михайлович любил ходить и покупать на базаре всякую снедь: крупу, творог, яйца. Кур, по-видимому, он любил не только есть, но даже изъявил желание ходить за нашим куриным царством.

Ревматизм великого князя требовал тепла. Но по деликатности он как-то не сказал, что ему холодно. Сам через парадное крыльцо пронес со двора дрова и затопил в своей комнате камин, но забыл при этом открыть трубу, надымил и был сконфужен в уличении кражи дров.

Сергей Михайлович оказался страстным картежником, и по вечерам мы частенько играли в преферанс, для чего я приглашал или Поклевского, или Тяхта.

Как-то раз во время игры великий князь обратился к нам с просьбой: не найдем ли мы поручителя для князя Долгорукова, посаженного в тюрьму. Дня через два я доставил письмо Долгорукова из тюрьмы, где тот просил о поручительстве, жаловался на болезнь и высказывал желание, чтобы его заключили с Государем. Дать поручительство согласился Тяхт.

Но хлопотать было уже поздно и опасно. Как выяснилось, князя Долгорукова расстреляли вместе с графом Татищевым. Об этом мне поведал Терентий Иванович Чемодуров – камердинер императора, прослуживший у государя шестнадцать лет и впоследствии скрывавшийся в моей квартире от преследования корреспондентов разных газет. Его арестовали приблизительно за месяц до расстрела семьи государя и забыли в тюрьме, отчего он считал, что остался жив чудом.

Играли мы с князем по маленькой, и ему ужасно не везло. Мне же, против обыкновения, сильно шла карта, и князь говорил ворча, что он никогда не видел такого везения. Он возненавидел расплату фишками и непременно требовал писать мелом.

Играли обычно в его комнате при закрытых дверях, так как за картами Сергей Михайлович почти все время курил сигары.

После обеда я обычно приходил в зал, занимаемый Ремезом, и там Сергей Михайлович угощал меня кофе. Долго мы засиживались за этим приятным напитком в густом дыме его сигары и двух махорочных трубок, которые курили я и Ремез (папирос купить было негде, и всем приходилось довольствоваться махоркой, доставаемой с большим трудом).

Эти интересные беседы с каждым днем становились все более дружескими. Первоначальное стеснение прошло, и, чем ближе мы становились друг к другу, тем больше привязывался я к Сергею Михайловичу.

Какое чувство притягивало меня к нему? Конечно, не любовь, а, скорее всего, жалость. Впрочем, русский народ редко употреблял глагол «любить», заменяя его словом «жалеть». Если это определение чувства правильно, то я искренне полюбил великого князя, искренне его жалел. Да и как было не жалеть, когда поневоле напрашивалось сравнение его и моего положении в прошлом и в настоящем. Если мне жалко было себя, утратившего и свое положение, и средства, то великий князь потерял несравнимо больше. Да и будущее его казалось во много раз безотраднее. Мне думалось тогда, что без банков не обойдутся и я, может быть, через год или два вновь поступлю в какой-нибудь из них. Ну, а великий князь? Вернется ли к нему высокое прошлое, да и выдадут ли ему те пятьсот тысяч, помещенные в «Заем Свободы»?

Великий князь был уверен в конечной победе немцев. Он не верил в мощную помощь Америки и возлагал надежду на восстановление династии Романовых только благодаря немцам.

Сергей Михайлович искренне советовал русской интеллигенции работать с большевиками, чтобы растворить их, невежд, в интеллигентном труде. Так он рассчитывал найти линию примирения, считая, что в методе управления большевиков много общего со старым режимом.

– Точь-в-точь как при Императорском правительстве, но только у большевиков все выходит в более карикатурном виде. То же держимордство, что и прежде, такой же Шемякин суд, такое же взяточничество.

К прошлому режиму Сергей Михайлович относился отрицательно. Заговорили о Пуришкевиче и его выступлении относительно водички Куваки Воейкова, к которой во время войны была проведена ветка железной дороги.

Екатеринбург, март 1918 года

Великий князь Сергей Михайлович в гостиной В.П. Аничкова

Я назвал это выступление Пуришкевича недостаточно проверенным.

– Да почему же вы считаете это выступление недостоверным?

– Да ведь было же опровержение правительства.

– Батюшка, да вы что, верили в правительственные опровержения? Неужели вы думали, что хоть одно опровержение прежних министров Николая, этих негодяев, было правдиво? Ложь, сплошная ложь, та же ложь, что и у большевиков, но только более тонкая, не такая наивная.

По отношению к царю, а особенно к царице он был сдержан в выражениях, но сквозь них просвечивало чувство неприязни к государыне. На мой упрек в том, что в развернувшихся событиях интеллигенция винит великих князей, боявшихся потерять свои права и мешавших государю подписать Конституцию, он горячо уверял, что все они неоднократно упрашивали государя дать свое согласие на принятие Конституции.

– Ведь нас не принимали, нас выселяли из Петрограда, как, например, моего брата Николая Михайловича, за слишком настойчивые советы пойти на уступки, равно как и за советы устранить Распутина.

Сергей Михайлович избегал говорить о Распутине и только раз сказал:

– Не верьте всему, что говорилось о его близости к царице и дочерям. Все это вздор. Такой же вздор и то, что государь – пьяница. Я знаю его с юных лет и могу чем угодно поклясться, что ни разу не видал Николая Александровича пьяным. Да, он пил, но пил весьма умеренно. Все это ложные слухи, распускаемые революционерами с целью дискредитировать царскую семью.

Про возможность воцарения Михаила Александровича Сергей Михайлович говорил, что это будет такое же несчастье для России, как и царствование Николая. Оба были воспитаны Марией Федоровной и Александром III, в таком подчинении родителям и были так изолированы от влияния жизни, что вышли бесхарактерными, безвольными людьми, легко поддающимися чужому влиянию.

Насколько это было уродливое воспитание, вы усмотрите из следующего рассказа.

– К нам в батарею, в лагерь, уже взрослым юношей прислали Михаила Александровича для практического ознакомления со строем и артиллерийской стрельбой. Был он, во-первых, с «гувернанткой», как называли мы кавалерийского полковника, не отпускавшего от себя ни на шаг своего воспитанника. Ведь наследник не только стеснялся разговаривать с офицерством… Нам передали просьбу Михаила Александровича не присутствовать при его обучении стрельбе, и мы все уходили, когда оно начиналось.

Артиллерия была любимым коньком Сергея Михайловича, но мне, профану, не запомнились долгие рассказы, касающиеся этой области.

Помню лишь, что на мой упрек в том, что он в Карпатах как начальник артиллерии должен был предвидеть нехватку снарядов, великий князь горячо возражал и сваливал всю вину на Николая Николаевича.

– Он давал задания на шесть месяцев войны, и все эти