Отцеубийцы - Мария Вой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако даже без Хроуста жестокое правление Редриха, при котором никто не чувствовал себя в безопасности, привело к тому, что в народе Бракадии закипала ярость. Хроуст умело направил ее на Унберк – священный город университетов, искусств и богословия, в котором все началось. То был город, где раньше восходили на престол короли тогда еще из Митровиц, где кьенгары впервые встали на службу короне, и город, в котором Бракадия потеряла любимого сына, доброго Тартина Хойю, осмелившегося бросить вызов гнилым устоям и принять за это жестокую расплату. В этом городе к Хроусту впервые обратились старые боги, открывшие ему его предназначение, которому он следовал все эти годы.
Воинство шло, распевая Сироткину Песнь, под бой барабанов, и ветра разносили музыку мести и непокорства, предупреждая Редриха о новой войне. За войском, которое вел сам Хроуст на великане-коне, с Шаркой и Дэйном по правую руку и Принцем Сироток по левую, растянулась разношерстная рать тех, кто не мог держать меч, зато держал в руке невидимое сердце. Эти униженные и оскорбленные, поруганные и изгнанные, покрытые шрамами от кандалов и плетей дети, женщины и старики нашли в себе силы сбросить ярмо насилия.
Едва на горизонте показались невысокие стены Унберка, к Хроусту явились гонцы с вестью: город сдается без боя. Убийцы Тартина Хойи решили не испытывать на себе силу законной мести, и штандарты с грифонами полетели со стен во рвы. Когда войско под знаменем с рогатым жуком шагало сквозь ворота, жители кидали Сироткам под ноги цветы, выкрикивая имена героев:
– Хроуст!
– Шарка!
– Латерфольт!
– Рейнар из Митровиц!
Да, и это имя часто звучало в приветствиях Унберка! Хроуст все же пустил слух о том, что Рейнар присоединился к восставшим, хотя сам герцог так и не дал ему ответа. Как бы обида ни мучила Латерфольта, гетман, как всегда, оказался прав. История позорного узурпаторства Редриха перекрыла то, каким человеком был сам Рейнар. Пусть сто раз ничтожество, он – живое подтверждение ничтожности и подлости короля. И это ведь еще никто, кроме Латерфольта и Шарки, не знал, как именно Редрих посадил последнего герцога Митровиц на поводок…
Латерфольт ехал следом за Хроустом словно во сне. Он вдруг вспомнил – жизнь в Таворе отбила у него память об этой простой истине, – как сильно он не похож на бракадийца. Теперь люди, которых с Тавором и лично с ним ничего не связывало, выкрикивали имя полукровки в перечне героев. Как ни старался, он не видел ненависти и презрения во взглядах, скользивших по его черной как смоль гриве и узкоглазому лицу. «А может, мне напекло башку?» – раз за разом, слыша свое имя в толпе, спрашивал он себя, лучезарно улыбаясь и пожимая протянутые руки, как его гетман впереди.
Шарка, кажется, чувствовала себя так же, если не хуже. Между ними все еще был холод, хотя она Латерфольта, конечно, простила. Он вымаливал ее прощение много дней, пока Шарка наконец не пробубнила, что ей жаль и она больше никогда его не расстроит. Сейчас Латерфольт то и дело ловил ее растерянный взгляд и тщетно пытался приободрить и успокоить. Она быстро отворачивалась, затем снова искала поддержки, и так – весь путь от ворот до главной площади.
А на площади яблоку было негде упасть. В центре возвышалась одинокая величественная статуя из темного камня. Главы Сироток остановились перед ней. Хроуст спешился. Над площадью воцарилась тишина, пока гетман медленно подходил по раскаленной брусчатке к скульптуре.
Шарка рассматривала высокую фигуру в мантии, протягивающую солнцу раскрытую ладонь, на которой застыла каменная голубка. Левая рука над рукоятью меча с волнистым клинком держала раскрытую книгу. Девушка приподнялась на стременах к уху Латерфольта. Ее дыхание коснулось его щеки, но губы до нее так и не дотянулись:
– Это Тартин Хойя?
«Вот зачем она потянулась! Чтобы спросить, а не поцеловать, как ты себе надумал, тщеславный болван!»
– Нет, милая. Это его убийца, Теобальд Великодушный, приказавший сжечь Тартина на этом самом месте.
Латерфольт указал на правую ногу Теобальда. Из-за постамента не сразу бросалось в глаза, что обутая в тяжелый сапог ступня прижимала к земле уродливого черта с раздвоенным языком, охваченного языками пламени. Таких чертей рисовали на шутовских колпаках, которые перед сожжением водружали на головы еретиков. Посыл был очевиден: Теобальд Великодушный в сиянии своей славы давит скверну, что развязала братоубийственную войну на долгие тридцать три года.
Хроуст стоял впереди, у самого подножия статуи. Молчание его длилось долго, тяжелое, как летняя жара, но гетман не спешил ни уходить, ни говорить, словно вел безмолвный диалог с каменным врагом. Наконец – кажется, спустя целую вечность – он развернулся и забрался обратно в седло с резвостью, немыслимой для человека его лет, при этом одетого в латный панцирь с оленьими рогами. Казалось, Теобальд и Тартин под сапогом придали ему ярости и силы.
Гетман круто развернул коня, чтобы охватить взглядом всю площадь. Лицо его было именно таким, какое Латерфольт ожидал увидеть. Он видел названного отца таким множество раз, но трепетал, как впервые. Губы Хроуста были плотно сжаты, но он скалился, словно зверь перед атакой, пока не показывая клыков. Единственный глаз был почти не виден под косматой насупленной бровью. Под повязкой собралась влага – может быть, пот, но Латерфольт откуда-то знал, что Хроусту в усы стекают слезы гнева.
Потом в воздух взлетел железный кулак, сжимающий шип, который указывал в лицо Теобальду. Хроуст пришпорил коня; прогарцевав, тот понес всадника вокруг статуи, пока гетман на скаку вглядывался в каждое лицо. Вернувшись на место, он бросил последний долгий взгляд Латерфольту – и егермейстер невольно выпрямил уставшую от кольчуги, жары, труда и печали спину и вздернул подбородок к небу:
– Бракадия станет свободной!
Ни единый залп, ни единая пушка не сравнились бы с этим рыком.
– Бракадия отомстит!
Толпа, как огромный многорукий монстр, пришла в движение: одни падали на колени, другие отдавали честь сердцем.
– Бракадия никогда не забудет, как был убит ее любимый сын, Тартин Хойя, ради правды. Ради братства. Ради каждого из нас!
– Здар, Ян Хроуст! – закричал Латерфольт, чтобы ни одна живая душа не украла у него честь выкрикнуть клич первым. Он соскочил с лошади. Ноги сами принесли и опустили его на колени перед Хроустом. Голова Латерфольта склонилась так низко к земле, что волосы коснулись раскаленной брусчатки. А затем он услышал, как все остальные на площади, от мала до велика, Сиротки и горожане Унберка, воины и мирные жители, мужчины и женщины последовали его примеру.
Он выбрал неправильный день и не то место, чтобы поговорить с Шаркой. Но виной тому была даже не сама девушка, а Унберк, устроивший пир в честь Сироток. Хроуст и военачальники только и делали, что отбивались от пивных кружек, поздравлений, просьб и благословений. Но еще больше внимания доставалось Шарке. Бедняжка смущенно краснела, пока люд нахваливал ее и взывал к ней. Через всех этих людей, пришедших на поклон к кьенгару, Латерфольту никак было не пробиться, да и его самого таскали во все стороны, как диковинную зверушку.
Хроуст косился на двери, нетерпеливо дожидаясь конца пира. Его неистово тянуло в Хасгут с тех пор, как он заглянул в каменное лицо злейшего
