Дама в автомобиле - Себастьян Жапризо

— Дани, Дани. Ты слышишь меня?

Я ответила, что слышу.

— Ты плачешь?

Я ответила, что плачу.

— Дани, где ты?

— Я тебе потом все объясню. Мне нужно знать, где останавливается Каравай, когда он бывает в Женеве.

— Ты же ночью уже спрашивала меня номер их телефона. Ты до сих пор не узнала его? Да ты сначала скажи…

— Я тебе повторяю, это звонила не я! Ты уверен, что я?

— Боже мой, это ужасно! Ведь ты должна сама знать!

Все время я слышала этот ответ. Все время. Я сама должна знать, была ли у меня забинтована рука, хотя она не была забинтована. Я сама должна знать, ночевала ли я в гостинице, в которой я никогда не бывала. Я сама должна знать, звонила ли я, чтобы спросить номер телефона того, у кого я в тот момент находилась. И все говорили правду. Это я, я спятила.

Проклятые слезы продолжали катиться из моих глаз.

— Бернар, в какой гостинице обычно останавливается Каравай?

— В «Бо Риваж». Дани, послушай…

— У тебя есть его телефон?

Он на несколько секунд положил трубку, чтобы взять свою записную книжку. Он продиктовал мне, номер телефона. Я открыла свою сумочку и правой рукой нацарапала его на клочке бумаги.

— Дани, прошу тебя, только не бросай опять трубку.

— Мне необходимо повидаться с одним человеком, который может уйти, Бернар, я не могу больше разговаривать.

— Боже мой, но что же все-таки произошло в ту ночь?

— А что тебе сказали по телефону?

— Кто? Ты? Какой-то бред, просто бред. Что тебе покалечили руку, про Вильнев-лез-Авиньон, а потом — погоди, погоди! — ты сказала: «Бернар, знаешь, он в ковре, я покончила с Цюрихом». Вот, кажется, все. И бросила трубку. Ах, нет, ты еще сказала, что в цюрихской истории виноват я, что я не должен был… Я уже не помню, что… и все в том же духе. Бред, сущий бред!

— Но если я столько всего сказала, ведь ты же должен был узнать мой голос!

Я снова перешла на крик. Наверно, меня было слышно в другом конце коридора. В комнате было душно, я вся покрылась испариной, и в то же время меня знобило.

— Боже мой, неужели ты думаешь, я сейчас узнаю твой голос? — Бернар тоже начал кричать. — Похоже, что ты свихнулась. Скажи хотя бы, что…

— Где тебя найти сегодня вечером?

Он сказал, что будет у себя. Я обещала ему позвонить. Я бросила трубку в тот момент, когда он снова кричал: «Не клади трубку!». Я вытерла лицо и глаза в ванной комнате. Я не желала ни о чем думать. Я хотела увидеть шофера грузовика. Сейчас я особенно остро почувствовала необходимость этой встречи. Разговаривая по телефону с Бернаром, я вдруг поняла, что во всех этих кознях, так искусно подстроенных против меня, есть один пробел, одна ошибка. И тут ни при чем ни потусторонние силы, ни черт, ни дьявол. Ведь дьявол, с тех пор как он существует, никогда не допускал ошибок.

Я гнала, что было мочи. На каждом повороте меня заносило, я в отчаянии крутила руль, и острая боль из левой руки расходилась по всему телу. На одном из прямых участков шоссе я увидела, что от него отходит какая-то пустынная дорога. Я притормозила. Указатель гласил, что это дорога в военный лагерь «Карпиани». Мамуля сказала мне: «Сверни туда, ты найдешь местечко, где можно избавиться от той мерзости, что лежит у тебя в багажнике». Я заколебалась. Но совета не послушалась.

Я говорила себе: да, все, кто на Шестом шоссе думал, что узнает меня, видели на рассвете женщину в белом костюме, в темных очках, видимо, такую же светловолосую, как я, примерно моего роста, но двойников не бывает, и она, конечно, не была моей точной копией. Но внимание всех было настолько приковано к белой машине, что они уже не видели остального, кроме разве того, что у той, которая выдавала себя за Дани Лонго, была забинтована левая рука. Вот в этом-то и заключался промах. Повязка — это хитро придумано, чтобы втереть всем очки, но она вынужденная, она не была предусмотрена заранее, если уж после пришлось ломать руку мне в туалете станции обслуживания. Уже не та женщина должна была походить на меня, а я — на нее. Вот поэтому меня и покалечили.

Я могла бы пойти в полицию и все рассказать. Не исключена возможность, что мне поверят. Свидетельство одних Караваев, с которыми я хорошо знакома и которых поэтому могут заподозрить в том, что они выгораживают меня, предположим, вызовет у недоверчивых стражей законности сомнение, но у меня есть еще один свидетель, он все подтвердит. Последний человек, который посмотрел на меня более или менее внимательно, как раз перед тем, как я приехала на станцию обслуживания, был Жан Ле Гевен. Он вспомнит, что у меня была здоровая рука. И все мне поверят.

И еще я подумала: может, в этом заговоре жертва не ты одна, и скорее даже истинная жертва не ты. Конечно, копировали именно тебя, но есть здесь одно необъяснимое обстоятельство, которое связано с тобой только случайно: это «тендерберд». Он принадлежит Караваям. И самое главное — то, что труп подложили в машину Караваев.

Ну, продумай все. Надо было в субботу на рассвете пустить по этому шоссе такую же машину. Если б она была хоть чуть иной, владелец станции обслуживания не спутал бы. Не спутал бы и жандарм на шоссе в Шалон, если б на ней был другой номер. Похоже, что это один и тот же «тендерберд». Его ночью вывели из гаража Караваев и утром пригнали обратно. Выходит, как ни крути, а втянуть в это грязное дело хотели именно Караваев.

Но почему тогда женщина выдавала себя не за Аниту, а за меня, ведь меньше всего можно было предположить, что на юг в этой машине поеду я?

Какой-то бред!

Я сказала себе: есть еще одна версия. Я должна остерегаться всех. И в первую очередь самих Караваев. Ведь для того, чтобы так хорошо разыграть мою роль, чтобы знать, как я одеваюсь, что я левша и еще много других подробностей, та, что выдавала себя за Дани Лонго, должна быть близким мне человеком. А кому я рассказала о Цюрихе?

Все это знает Анита. Правда, она немного ниже меня ростом, да и облик у нее несколько иной, но она тоже блондинка, и уж ей-то обо мне известно все. Она могла бы подражать некоторым моим жестам, в этом я уверена, и даже моей походке, которую пятнадцать или двадцать лет борьбы с близорукостью сделали очень своеобразной. Она также сумела бы точно передать мою манеру говорить, вставить в разговор мои излюбленные словечки, которые у меня наверняка имеются, и даже, хотя трудно подражать чужому голосу, могла бы, пользуясь помехами на линии, создать по телефону впечатление, что это говорит действительно Дани Лонго, пусть несколько странным голосом, что объяснялось бы ее нервным состоянием, но все же она, Дани. Кроме того, Анита знакома с Бернаром Торром, который служил вместе с нами еще в первом агентстве, где я работала с Анитой, и она знает о наших отношениях.

До прошлого года он был для меня просто милым юношей, который оказал мне большую услугу и с которым мы время от времени ходили вместе поужинать, в кино или посидеть где-нибудь и поболтать за рюмкой вина, после чего он провожал меня до дверей моего дома.

Однажды в агентстве я стояла, склонившись к его столу, и смотрела, как он подправляет макет рекламы. Сама не заметив того, я опустила руку ему на плечо. Не отрываясь от работы, он положил левую руку на мою — его любимый жест — и долго держал ее нежно, по-дружески. Мы словно вместе унеслись куда-то, далеко-далеко. И мне вдруг так захотелось его ласки, что я подумала: с прошлым покончено навсегда, наконец-то я в самом деле полюбила.

Я припоминаю, что об этом и о многих других глупостях я рассказала Аните несколько месяцев тому назад, в субботу перед сочельником. Я встретила ее в отделе игрушек «Галери Лафайетт», и мы зашли в бистро около площади Опера выпить по чашке кофе с молоком.

С тех пор я не видела ее до пятницы десятого июля, до того вечера, когда ее муж привез меня к ним работать.

Кстати, почему он повез меня к себе? Чтобы на всю ночь отрезать от мира и потом иметь возможность утверждать, будто я была не в квартале Монморанси, а на Шестом шоссе. Каждая деталь усиливала мои подозрения. Меня заставили сидеть в доме одну с девяти часов вечера до двух ночи, за это время они могли вдвоем сделать все что им угодно.

Господи, какой бред!..

«Остановись, — приказала мне Мамуля, — остановись».

У самого Марселя я съехала на обочину и выключила мотор. Надо немного прийти в себя. Часы на приборном щитке показывали половину второго. Чтобы добраться до грузовой автостанции, мне, возможно, придется пересечь весь город, а Жан Ле Гевен, конечно, уже уехал.

Ну, разве можно себе представить, что Анита кого-то убила? Разве можно представить, что она разыграла на шоссе всю эту чудовищную комедию? Наверное, я и впрямь спятила.

Если рассуждать здраво — насколько вообще способны рассуждать такие тупицы, как я, — то все мои доводы повисают в воздухе. Ну, как можно додуматься до того, что Караваи убили кого-то и, чтобы снять с себя подозрения, сунули труп в свою же собственную машину? Кроме того, у женщины, которая выдавала себя за меня, наверное, и в самом деле что-то было с рукой, если оказалась необходимость покалечить меня, чтобы я походила на нее. А у Аниты рука была здоровая. И потом — вот тут-то и кроется основное опровержение — как можно было додуматься до того, что она уже в пятницу вечером выбрала место, где будет играть мою роль, в то время как я сама еще даже не подозревала, что окажусь там на следующий день?..