Арена - Никки Каллен

Предмет — это сам маяк? Кай ободрал все ладони, пока добрался и спрыгнул на камень. Маяк был высоким, как настоящая башня; с моря рванул ветер, точно желая сбить Кая с ног. Под ногами захрустели давно битые бутылки. Когда-то сюда, видимо, ездили молодожены — пить шампанское, повязывать ленточки, фотографироваться на фоне. И внутри все, наверное, исписано: «Вася плюс Катя», никаких тебе афоризмов. Башни уже больше не держат мир, их не атакуют, не осаждают, за ними не прячутся — это просто развалины. Кай прикоснулся к черному камню — голос времени был тихим-тихим, маяк казался таким старым, что не помнил, как его зовут. Лестница и верхняя площадка еще целы. Кай почувствовал себя героем из братства кольца: разжечь костер, чтобы увидели в горах, прислали войско в помощь — противостоять тьме. Он медленно-медленно поднимался по железной лестнице, она дрожала и скрипела, перила были грязными, заплесневелыми, мрак стоял полнейший — словно рассвет отменили, поменяли меридианы, и теперь здесь полгода ночь. На площадке ветер гонял мусор — и качал фонарь, разбитый временем. Маяк был давно мертв. Кай снял фонарь с площадки, собрал в ее центр мусор — засохшие ветки, какие-то сырые картонки, занесенные ветром, как в другие края заносит диковинные растения, — и попытался поджечь; но огонь гас от ветра, сырого и соленого, как в рыболовецкой деревне; тогда Кай достал книги, кинул — и Нерон вспыхнул, как деревянный дом, Рембо же загорался медленно, словно разговаривая с огнем. Кай хотел пошевелить веткой, и вдруг костер полыхнул, Кай отпрыгнул, а костер оживал, разрастался, поднялся ввысь, будто жертвенный, и в море пошел луч, огромный, ясный, белоснежный; и Кай увидел в нем — корабли, сверкающие, разноцветные, разные: фрегаты и каравеллы, броненосцы и лайнеры; а потом луч ушел в самое небо; и небо открылось, тучи скручивались, как молоко в горячем чае, заалело, словно огромная роза расцвела в небе, растеклась кровью; вдруг хлынул ослепительный свет — и Кай увидел ангелов с мечами, в сверкающих доспехах, с крыльями величиной с город; а город под небом золотым состарился, разрушился и зарос ветвями — все в секунды; маяк дрожал под ногами Кая, и рос-рос в вышину, и стал огромной башней, упирающейся в облака — белые, голубые, серые; они проносились над башней, над городом, над лицом Кая с головокружительной скоростью. У подножия башни расцвело поле красных роз — и у края поля Кай заметил молодого человека в сутане, смотревшего вверх без страха; а башня все росла, и шел дождь, и шел град, и снег огромными хлопьями, и палило солнце, и луна меняла свой облик, и летели птицы, и город вновь поднялся — небоскребы, улицы, машины; потом опять на землю упала ночь — а город сверкал, как капля росы, как новогодняя гирлянда, и маяк поднимался в высоту, и огонь на его площадке превратился в звезду — первую утреннюю, Энджи. И Кай увидел в ней, как в хрустальном шаре, тысячи миров — они были словно разные комнаты, и кто-то шел по лесенке с лампой и искал свой. А потом звезда разрослась до Вселенной, Кай увидел, как в ней трепещут миры, уже не комнаты, а розовые, лазоревые, изумрудные галактики, и медленно плывут, томно рыбки в аквариуме; Кай шагнул, протянул руку к Земле, звезда вспыхнула, и свет ударил Кая в грудь, в самое сердце, разорвал пополам, и все закружилось — в огромной разноцветной воронке, Кай полетел по камням, упал, ударился об острый и потерял сознание…

Пейджер пищал и пищал, прыгал по столу; Кай поднял голову — тяжелую, расколотую, словно с похмелья; руки были исцарапаны, на щеке и виске саднило, коснулся — кровь; взял пейджер; «Кай, ты где? в туалете? спишь? В эфире тишина. Я еду, и вдруг тишина», — надрывался Матвей. Кай кинулся к компьютеру — так и есть: девяносто секунд простоя, катастрофа, взрыв на кондитерской фабрике; поставил «Новые люди» Сплина. Все было на месте, и все по-старому: в черном бархатном рюкзаке — целые Нерон и томик символистов, и бутерброд с полукопченой колбасой; Кай достал его и жадно съел; на клавиатуре — полупустая пачка красного «Честерфилда». Тут приехал Матвей; «что-то случилось?» — «блин, просто вышел на море посмотреть, не рассчитал», — «башку снимут», — «ага», — «покурим?» Они вышли на лестницу; курили в одно из окошек-бойниц; далеко — за камнями, за дорогой — огни самого странного города на свете, похожие на причудливую неоновую рекламу, ром и кока-кола; на губы попадал соленый дождь. «Опять дождь?» — «да, мать его за ногу, третью неделю, ничего себе, да? да еще ливень такой, за шиворот, до такси не дозвониться, вечер пятницы, пришлось торчать на солнце, ловить попутку», — «какая сюда попутка?» — «не знаю, но дядя довез, полная машина вещей: книги, овсяное печенье, газеты, клетка с хомячком», — «беглец?» — «наверное».

Потом Кай надел куртку, вышел из маяка, машина — узкая, черная, низкая, словно гондола, а салон маково-красный, стояла у самой двери; Как погладил ее и поехал, курил и курил, он любил «Честерфилд», — и слушал, что ставил Матвей: «ганзов», Metallica, саундтрек к «Угнать за шестьдесят секунд»; из-за дождя и ухабин на дороге до города иногда сбивалось на соседнюю частоту — «Радио-любовь», куда звонили всякие девчонки и беспрерывно хихикали; все было так, как надо. Сердце Кая билось, словно он опаздывал. Вот кинотеатр — только «Титаник», сеанс в три часа ночи, свет над афишей гас из-за дождя, опять загорался, и лица ДиКаприо и Уинслет словно подмигивали Каю: «ты выиграл свой счастливый билет».

Тормознул возле супермаркета, купил кофе и виноград; и немного постоял под дождем — соленым, сладким; он боялся ехать домой, боялся позвонить, хотя прошел сквозь миры, потерял те накопленные, сбереженные годы-розы ударом света в сердце, увидел Темную Башню, а мало кто выживает после этого — тогда уходит в пустыню, становится святым; Кай стоял и мок, до самой кожи, все насквозь: куртка, футболка, трусы; потом поехал. Дом стоял, как еще одна башня, — и горело только одно окно наверху. Дверь грохнула; в лифте оказалась надпись: «У Бретта глаза цвета ветра»; Кай ровно доехал и остановился на двадцать седьмом, вышел; площадка полна вещей: велосипед, мешки с обувью, осеннее пальто, корзина с хрусталем… Кай поднялся по ступенькам — и толкнул дверь, как Гладиатор, в тот мир, синюю, сияющую, и увидел прихожую, в которой стоял открытый, сохнущий зонтик; а на полочке для обуви лежал пакет новых книг, и где-то в комнатах пело радио — что-то битловское, прекрасное, раннее; и в ванне плескалась вода; и шумел чайник.

— Кай, это ты? — крикнула она звонко, сквозь радио. — Мы в ванной, иди к нам, у нас тепло и пахнет жасмином.

Кай привалился к косяку двери, потому что на секунду разорванное, отданное сердце напомнило о себе — от счастья заныло, как в непогоду раненая рука; а потом он забыл и Темную Башню, и звезду Энджи — он дома, он дома.

Save a prayer

Однажды класс Макса вывезли на экскурсию в один из самых знаменитых мировых музеев, что находился всего лишь в соседнем городе, готическом, полном католических церквей и ранней весны; голые узловатые ветви и черные вороны на них, словно из фильма «Омен»: что ты сделал для дьявола; но даже родители большинства детей в музее и в городе никогда не бывали и не собирались: а что там делать? Там же нет шахт… Автобус шел долго-долго, все заснули, все проснулись, наелись всякой детской дряни: чипсов со вкусом икры, кириешек с запахом бекона и чеснока, шоколадных батончиков — нуга, карамель и фундук; кого-то даже начало тошнить, и еще два раза остановились в туалет: мальчики направо, девочки налево; и только потом приехали. «Дети, не разбегайтесь», — пронзительный в весеннем холоде голос учительницы, просто как телевизор, когда спать хочется, с ток-шоу; а потом был музей — много-много картин, статуй, оружия, дети никак не понимали, несмотря на все усилия экскурсовода, что тут клевого. И только Максу все нравилось — город, полный ворон и католических церквей; и «Омен» он обожал; и был католиком; а в его городке только приход в трех километрах и лишь по воскресеньям, с бабушкой на старом белом кадиллаке; про многие картины он знал из книг; а потом он вдруг увидел Рене Дюрана де Моранжа, одного из основателей своего рода, героя битвы при Креси, в момент самого боя: Рене обернулся, призывая солдат идти за собой, лицо его, на фоне тумана, пыли, флага, — яркое, словно удар молнией, фамильные серые глаза сверкают, светлые волосы рвет ветер, щека рассечена, кровь стекает к губе и ниже — на почерневшие в бою доспехи, а в руке у Рене тяжелый меч, огромный, как каменный мост, с гербом и инициалами; Макс знал, какой он тяжелый, у них в семье этот меч сохранился, несмотря на все смены династий и революции, вместе с библиотекой и портретной галереей. Этой картины Макс никогда не видел, дома в галерее висел приблизительный портрет Рене — черно-белый, из какого-то фрагмента книги по истории, написанной после битвы, примерно два года спустя. Макс оглянулся — его восторга никто не заметил, класс уже ушел далеко вперед, во фламандские залы, а Макс все никак не мог заставить себя сдвинуться с места; картина его заворожила, точно цыганка; люди стали натыкаться на стоящего в благоговении мальчика, стали тоже смотреть на картину: ага, рыцарь, окровавленный, но рвется в бой, кто художник? Гм… неизвестный какой-то, датирована концом восемнадцатого века, видно, кто-то из романтиков вдохновился; гм… время-время, смотреть дальше, за билет уплачено, а еще два этажа… гм… отойди, мальчик, мешаешь проходу. И бежали дальше — к Рафаэлю и прерафаэлитам, к наброскам Леонардо и Сальвадора, к импрессионистам и модернистам; а Макс так и простоял возле картины всю экскурсию, его насилу отыскали служители вместе с учительницей. «Пока, Рене…»