Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

В такси проехали Рубин и Кешка с двумя пышнотелыми блондинками.

Всё на своих местах, всё, – умилился Соснин и увидел, что из кулинарии «Елисеевского», промокая платком кофейные усы, выходил с чувством исполненного ежедневного долга Володя Эрлин.

В самом деле, не пора ли собраться с мыслями, выпить, наконец, кофе? – Соснин завернул за угол.

Стук-стук, стук-стук, – костяшками пальцев по опускавшемуся стеклу. – Илья Сергеевич, Илья Сергеевич! – дверца распахивалась, из тёмно-синего «Жигулёнка», припаркованного у «Стола заказов», улыбалась… Жанна Михеевна! Она, она, красиво причёсанная, с подведёнными синькой глазками, безмерно приветливая. – Только раз бывает в жизни встреча, правда? И вот мы встретились, встретились. Как провели День Здоровья, славно на воде отдохнули? – садитесь, садитесь, я подвезу.

– Как я рада встрече, как рада, вы мне так симпатичны, Илья Сергеевич, давайте сумку свою, сюда её, ух, тяжёлая. И вы с ней плавали? Ну, так как завершилась ваша Одиссея, удачно? – поразился точности вопроса, на который, впрочем, она тут же сама себе ответила, избавив Соснина от подбора обтекаемых слов, – удачно, коли не утонули, вижу и чувствую, что удачно! А почему не загорели? – солнышко, на заливе загар прилипает! И почему-то выглядите усталым, даже замученным, хоть в отпуск под кавказские пальмы вас насильно выталкивай из нашего смога, но я знаю, знаю, судебные слушания на носу, только вы не горюйте, уверена, всё обойдётся и справедливость восторжествует, подумаешь, окно не там посадили, с кем не бывает…

На заднем сидении ворочался и горячо дышал Бит.

Пыхтение в затылок в вожделенной железной душегубочке… вляпался в малолитражную роскошь, – ругал себя, невезучего тугодума, последними словами за то, что сразу и твёрдо не отговорился от приглашения прокатиться, не сослался на какие-нибудь неотложные дела. С трудом усаживался в тесной кабинке. Как было не вспомнить огромный лимузин-членовоз с двумя великими мертвецами и действительно роскошные ультрановые авто, которые бессильно содрогались в пробке у Пней? Пахло разогретым кожзаменителем, бензином, псиной. И ведь правда – суд послезавтра, суд.

– С кем не бывает, Илья Сергеевич! Мне тоже не повезло, слепондыра с авоськой сунулся под колёса на Загородном, когда я со Звенигородской сворачивала, а ему горел красный свет. Водительские права отняли, я не унывала, и вот, в ГАИ разобрались, с божьей и квалифицированной юридической помощью победу справедливости праздную, после двухмесячного перерыва – первый день за рулём, однако вы не бойтесь, навыков я не растеряла, реакция по-прежнему острая.

– Проверим, – обречённо поправил сумку в ногах Соснин; оставалось радоваться тому, что в её напористом монологе не случалось перебивок и пауз, в которые бы ему следовало вклиниваться хотя бы из вежливости.

– Я так благодарна вам, Илья Сергеевич, у сынульки диатез спадает, облепиховым маслом выручили… его ведь и в обкомовской аптеке нет.

Кивнул, как если бы сам днём с огнём в загашнике обкомовской аптеки искал.

– И в «Столе заказов» теперь немногим разживёшься, на полках, как повсюду – рыбные консервы и икра кабачковая, а твёрдокопчённую колбаску с час ждала, ждала, пока разгрузили. Тимка мой бананы безумно любит, но бананов нигде не достать, заеду на рынок, чтобы хотя бы яблочками побаловать, надеюсь, белый налив созрел, – глаза встретились в кабинном зеркальце, за валиком заднего сидения посверкивали фольгой горлышки бутылок. – «Рябины на коньяке», которую так Владилен Тимофеевич любит, мне не хватило, а шампанское на счастье досталось, у нас сегодня домашний праздник, мало, что в ГАИ водительские права вернули, так наш Бит папой стал, уже почти весь помёт распродали, но мы заранее алиментного щенка выбрали, сейчас заберём малыша, пора, маму за сосочки кусает, Бит его оближет, обнюхает. Забавно, правда? Доги такие трогательные.

Повернула ключ зажигания.

– Голову поломаешь прежде, чем вырулишь, понавешали знаков… – негодованию Жанны Михеевны не было границ.

Тима, бананы… всё сходилось, если бы она могла знать…

Всплывали сцены… гремела музыка, выскальзывал из-под ног пол.

Кольнуло: за ним вовсе не дверца тесной малолитражки захлопнулась, а капкан – мгновенно потерял что-то ставшее для него дорогим, лишился чего-то яркого, блестящего, пёстрого, чего-то, полного волнующих несуразностей; лишился будущего. Из шальной опасной свободы вернулся в капкан?

И тут же ощутил сколь обманчивой была лёгкость возвращения – никакой лёгкости, где она? Несколько минут минули, и он, слабея, ощутил обременённость фантастичным знанием, тревожно-смутным, хотя, возможно, и сулящим озарения запредельным опытом; с опаской подумал, что именно вспышки потайного видения вконец избавят от душевного равновесия, обрекут на немоту и одиночество, неодолимое отчуждённое одиночество, ибо навряд ли он рискнёт тем, что узнал и увидел, напрямую с кем-нибудь поделиться, если не захочет прослыть безумцем, – вернулся другим, и прошлое, в которое расслабленно мечтал окунуться, от сближения с ним тоже менялось, как если бы поспешно изменяло состав своих материй и эфемерностей. Даже гранитный «Елисеевский» и бронзовая Екатерина уже взирали на него отчуждённо, чуть ли не подозрительно, словно и им требовалось время на привыкание к нему-другому; другой свет изливало блёкло-голубое, с перистым мазком, небо.

– Неприятность, трагическая, – Жанне Михеевне удался поворот, – позвонили, едва Владилен Тимофеевич на День Здоровья отправился… Лапышков от инфаркта скончался, по «Скорой» привезли, уложили и… если бы больница была получше…

Простые слова теряли смысл?

Ну да, неряшливый больничный коридор, рука умиравшего на сером байковом одеяле, блеск бесполезной капельницы.

С вялым укором поймал себя на отсутствии боли, жалости; качнувшись на вираже, машинально обернулся, встретился с взглядом карих, с золотинкою, глаз горячо дышавшего, высунувшего сиреневый язык Бита… светлые завитые волосы Жанны Михеевны, синяя подкраска век… понял вдруг, совсем, впрочем, не удивившись, что всё-всё, что он, пусть и вернувшись в капкан, будет наново узнавать, видеть, все ждущие его дни, оставляя равнодушным ли, задевая, уже естественно продолжат фантастическое приключение, выпавшее ему.

– Теперь о радостном, есть весточка из страны бельканто, – извлекла из ящичка на приборной доске удлинённый конверт, защебетала, – для конспирации на девичью фамилию, до востребования получаю, чтобы Владилену Тимофеевичу не навредить, хотите посмотреть последнее письмецо?

– Откуда, откуда получаете? – переспросил Соснин; по числу признаний, восторженных всхлипов и восклицаний, втискивающихся в единицу времени, Жанна Михеевна, несомненно, могла бы претендовать на мировое первенство.

– Из страны бельканто, из Италии.

В ящичке Соснин успел заметить пучочек серебристого мха, корешочки, шишечки; ах да, она вела кружок флоризма.

– Не поверите, но едва вы вошли, цветы протянули, я сразу вас вычислила, вы же, молодым и неотразимым, – кокетливо глянула, – сохранились у Нелли на фотографиях, мы ведь родственники в каком-то смысле, чего только с нами жизнь не вытворяет, правда, Илья Сергеевич? – ноги танцевали на педалях, коленки выпрыгивали из юбки, на шее змеилась золотая цепочка, – Нелли свою цепочечку на память подарила, прощаясь, – порылась в конверте, вытащила мелко исписанную страничку, – ну нет, это вам совсем не обязательно знать, – кокетливо локтем толкнула и засмеялась, обнажив зубы и бледные дёсны, – а это, – заменила страничку, – почитайте, вам любопытно будет.

Орвието, 29 мая 1977 года

Жануля, милая!

Пишу тебе из Орвието, захолустного городка в горах, примерно в часе быстрой езды на машине от Рима. Городок грязноватый, обдёртый и осыпающийся, от жары не укрыться, жара такая же испепеляющая, как в Риме, хотя в горах нам обещали прохладу. Знаменит Орвието готическим соборчиком с фресками, на мой вкус – довольно плюгавым, но вряд ли я бы выбралась в эту удушливую тьмутаракань, чтобы осматривать и сверхпрекрасные камни. Мы приехали с Герой Готбергом, ты должна это имя помнить по афишам, он музыкант, органист и дирижёр, и уже заключил выгодные долгосрочные контракты на выступления в Европе, Америке, а в Орвието его пригласили дать благотворительный концерт – знаменитому собору грозит оползень.

Жануля, не хватайся за сердце – у нас роман, мы собираемся… Жена его, бесталанная, судя по прошлым её «успехам», виолончелистка, тяжко, безнадёжно, как уже в Италии окончательно выяснилось, больна, диагноз-приговор, поставленный ещё у нас, на Пряжке, подтвердился, у неё какая-то застарелая и неизлечимая мания преследования, преследователь якобы долгие годы, где бы она ни появлялась, не спускал с неё глаз, – кланяясь после гастрольного концерта, обедая на веранде курортного ресторанчика, она непременно и внезапно замечала его – выдерживать её бред было невозможно, ухаживает за ней теперь, сбиваясь с ног, дочь, но дни её, как говорят врачи, сочтены, если успеют, её перевезут в психиатрический хоспис в Цинцинатти…