На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Вы не имеете права! — крикнул Глаголев.

— Это вы не имеете права! — раздались голоса из рядов заставской делегации.

— Господам рабочим мало улицы, так они и здесь хотят трахнуть нас по темечку булыжником!

Это кричал господин в белой крахмальной манишке с галстуком бабочкой, с салфеткой, заткнутой за воротник, и теперь, в момент возмущения, охватившего господина, висевшей только на одном язычке… Он показывал кулаком себе на темя: вот, мол, как вы хотите трахнуть нас булыжником!

— Попросите их вон! — взвизгнул женский голос.

Цацырин усмехнулся, посмотрел на своих.

— Пойдем! — кивнула головой Дашенька, — Ты сказал все — и превосходно. Молодец! Больше нам незачем здесь оставаться. Но пусть не думают Глаголев и Красуля…

— Да, пусть не думают! — повторил Цацырин. — Господа, мы уходим не потому, что вы нас гоните, а потому, что нам стыдно за вас.

Цацырин и его товарищи покинули ресторан. Был уже поздний час.

По правилам конспирации нужно было разойтись в разные стороны, но расходиться не хотелось. Пошли по Литейному. С севера, от Невы, дул холодный ветер, небо там было темное, и свет фонарей только усиливал его темноту.

6

Как-то вечером, когда чайная уже закрывалась и за столами сидели только два извозчика, Евгений Пантелеймонович отозвал Варвару:

— Завтра монархисты собираются устроить демонстрацию. Против нашей чайной у них зуб…

— Знаю, — сказала Варвара. — Пикунов третьего дня встретил меня на улице и обозвал.

— Как обозвал?

— Не повторю я, не нужно.

— Разрешаю тебе завтра не приходить.

— Приду, Евгений Пантелеймонович.

Завтрашний день был воскресным.

Варвара рано пришла в чайную. Осмотрела столики, приготовила буфет. Евгений Пантелеймонович сидел уже за конторкой. Официанты, молодой Евсеев и пожилой Сизов, явились оба.

Ночью прошел дождь, на улице была слякоть, пар стоял над отмякшей землей. Казалось, зима уже позади и это весна вступает в свои права. Варвара несколько раз выходила из чайной. На улице не было заметно ничего особенного.

Проехали конные городовые. Не посмотрели на чайную.

Сегодня, наверно, им не будет никакого дела до чайной.

Евгений Пантелеймонович щелкал на счетах. Над конторкой поднималось розоватое лицо, щурились серые, навыкате, глаза.

— Евгений Пантелеймонович, на улице тихо!

— После обедни, Варвара!

— Разве обязательно?

Евгений Пантелеймонович прикоснулся к своим пушистым усам.

— Монархисты и лабазники! Конечно, обязательно. — Он снова потрогал усы. Глаза его были задумчивы и спокойны.

Пикунов, братья Лебедевы и еще человек пятнадцать из «Общества русских рабочих» слушали обедню. Сидельцы Лебедевых Винокуров и Гусин стояли на паперти и подсчитывали, сколько проходит «своих».

За оградой собралось сотни полторы. Когда зазвонили к концу обедни, Пикунов и Лебедевы, не прикладываясь к кресту, вышли из церкви. Под звон колоколов Гусин, Винокуров и Кривошея вынесли из притвора царские портреты.

Пикунова стояла в стороне, гордо поглядывая вокруг. Она была в длинном драповом пальто, серый пуховый платок покрывал голову, в руке зонтик, на ногах новенькие калоши, Прошло то время, когда она носила сапоги или двухрублевые башмаки и на рынке покупала старые калоши. Жена Кривошеи, тощая бабенка в коротком вытертом жакетике, не сводила с нее глаз. Не то чтоб она завидовала. Нет, завидовать она не смела, но она просто представляла себя на ее месте. Может ли это когда-нибудь быть?

И Полина, жена Цацырина, смотрела на Пикунову.

Полина каждое воскресенье ходила в церковь. Иной раз она даже заговаривала с Пикуновой, и та отвечала ей хотя и важно, но охотно.

Пикунов перекрестился и, опираясь на палку, пошел впереди. Лебедевы тоже взяли палки в руки.

Предполагалось, что манифестация дойдет до Лавры, привлекая все большее количество участников, а там видно будет, разойдутся или пойдут дальше.

Шли посередине улицы, извозчики сворачивали в сторону, прохожие останавливались. Пикунов смотрел прямо перед собой.

— Когда запоем? — спросил его старший Лебедев. — Давай сейчас.

— Рано! Глотки надорвем. Когда мимо завода пойдем — тогда.

А по сторонам улицы останавливались уже не только случайные прохожие, стояли рядами рабочие. И не только стояли, уже шли по мостовой, точно конвоировали манифестацию.

— Пускай идут, — говорил Пикунов старшему Лебедеву. — Возле завода должен быть дополнительный наряд полиции.

Лебедевы нахлобучили поглубже картузы, стучали сапогами, палками и приговаривали:

— А пусть! Нас не трожь… Нас не трожь!

У завода действительно стоял усиленный наряд городовых, и Пикунов, вздернув голову, запел «Боже, царя храни».

Гимн подхватили Лебедевы и еще десятка два голосов. Как и Пикунов, поющие манифестанты вскидывали головы, расстегивали воротники, крепче сжимали палки и всё с большей яростью поглядывали по сторонам.

Те, кто шел по сторонам, не пели. Переговаривались и смеялись.

Вон отъявленная рожа Цацырина. Цацырин указывает пальцем на Пикунова и смеется.

«Я тебе посмеюсь, когда православные гимн поют», — думает Пикунов. Гнев, точно вино, бьет ему в голову. Но все же он смолк, и Лебедевы смолкли; манифестанты тянули вразброд, одни начинали первый куплет, другие кричали последний.

Пикунов повернулся лицом к колонне и замахал палкой:

— Эй, вы! Лучше не надо!

Старший Лебедев спросил:

— Что, мы так сапоги до самой Лавры будем бить?

— Кузьма Иванович, как условились… Сначала в вертеп.

С левой стороны показалась чайная. Около нее стояла толпа.

— Братцы, сюда! — хрипло сказал Пикунов.

Но народ, стоявший у входа, не расступился.

— Вы что же? Не пускаете?

— Братцы! В чайную не пускают. Для кого же чайная?

— А ну! — напирали сзади, — А ну!..

— Эй, ты, оставь! Вертеп, что ли, у вас здесь? — бормотал Пикунов, взмахивая палкой, видя перед собой чье-то лицо и с яростью на это лицо опуская палку.

Лебедевы били наотмашь. Толпа отхлынула, дверь в чайную звякнула и распахнулась. Столики и стулья опрокидывались, люди переступали через них.

Пикунов хотел ударить дубинкой по буфету, но за буфетом спокойно стояли четыре человека: заведующий Евгений Пантелеймонович и три его служащих. Пикунов давно предвкушал минуту, когда будет расправляться с ними. Гнездо! Вертеп! Кого ударить дубиной по голове? Этого спокойного высокого человека с пушистыми усами или молодую бабу? Лебедевы тяжело дышали, И сам Пикунов тяжело дышал, и вся комната, набитая до отказа, тяжело дышала. Прошла секунда.

— Ну что там? — кричали сзади. — Пикунов, бей этого лупоглазого! Окна высаживай!

— Дай чернявой по башке!

— Это Парамониха, слыхал? По мужу и стерва.

— Эх, обоих уложу! — Пикунов взмахнул палкой, но вдруг увидел направленное против себя дуло револьвера и так и застыл с поднятой дубиной и раскрытым ртом.

Из двери, ведущей во внутренние помещения чайной, выскочил Цацырин, закричал:

— Чайная окружена. Безобразничать хотите? Не советую.

Чайную действительно окружила тысячная толпа, в которой потонули оставшиеся на улице манифестанты.

Лебедевы оглянулись, прислушались: из-за стен доносился неприятный слитный гул.

Старший Лебедев усмехнулся:

— Просто зашли чайку попить, а вы со страху мужиков поназвали.

Евгений Пантелеймонович сказал с усмешкой:

— Разбойничать пошли, а портрет государя в руках!

— Лучше до государева портрета тебе не касаться!

— Не имею такого желания.

— Имеешь или не имеешь, а револьвер ты на меня наставил. Этого, брат, я не забуду. Тут мой лабаз через три дома, а он на меня револьвер наставил! Эй, господа, пойдемте! — крикнул Лебедев. — Пришли чаю напиться, а чаю нам не дают.

— Выходите! Они нас перепужались, — крикнул Пикунов.

Манифестанты выбрались на улицу, желание идти в Лавру пропало. Пикунов и Лебедевы отделились от своих и через переулок свернули к Неве.

Нева была мутная, коричневая, спокойная. Даль ее была тяжела, и редкие строения на противоположном берегу едва просвечивали в сизой мгле.

— Христа продают, — сказал Пикунов, останавливаясь и вытирая со лба пот. — Этот Цацырин давеча сказал: правительство наше, вместо того чтобы деньги отпускать на школы, на пушки миллионы тратит! Книги ему, Цацырину, дай. А зачем ему книги? Работай, бога благодари, что работаешь, хлеб ешь. Правительство, я ему говорю, не суди, оно царское!

В этот день в чайной не было споров. Но чайники разносили без конца, пили чай, пиво. И даже кто-то принес водку.

— Господа! — предупреждал заведующий.