На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Как вы можете здесь жить? — спросила Женя Андрушкевич. — Это совсем другой мир, это не Петербург, тут жутко, особенно по вечерам. В теперешнее время мало ли что может быть…

— Аркадию Николаевичу здесь удобнее, — по крайней мере он так считает. И я здесь привыкла. А бояться? Я ведь никому не делаю зла.

Тырышкин поднял воротник пальто и сказал назидательно:

— И святых терзали, Мария Аристарховна, и самого бога распяли!

В чайной было много пароду.

Заведующий вышел навстречу гостям, поглаживая пушистые усы. Молодой человек, прилично одетый, с приятным лицом, спросил:

— Евгений Пантелеймонович, в этой комнате или во второй?

— Во второй, во второй…

Женя Андрушкевич шепнула Марии Аристарховне:

— Молодой человек — Цацырин, слесарь. Похож на интеллигента, не правда ли? Многие из них стараются теперь походить на нас. Спорит отчаянно, но голова чугунная.

Все в чайной смотрели на вошедших. Мария Аристарховна тоже смотрела на всех, но как-то никого не видела, в душе было легко и пусто.

В соседней комнате гости устроились за угловым столом. Рядом сели Цацырин и миловидная женщина, стоявшая до этого за буфетом. Комната быстро наполнилась, причем стульев не хватило, и посетители усаживались на столики.

Евгений Пантелеймонович задернул портьерки. Тырышкин снял пальто и оперся белыми ладонями о стол.

Он говорил медленно, монотонным голосом, как на уроках в гимназии. Говорил о том, что общество и общественные отношения развиваются совсем не так, как учат материалисты. В основе всего лежит дух. Дух же был столь же совершенен во времена Вавилона и фараонов, как и теперь.

Цацырин откинулся к спинке стула и улыбался, миловидная женщина не сводила темных глаз с Тырышкина.

В первое отделение чайной вошли Пикунов и братья Лебедевы. Пикунов остановился посреди чайной, вынул платок и вытер лоб. Евгений Пантелеймонович спросил:

— Вам что угодно?

— Чаю твоего потребительского пить не буду. Где здесь спорят?

— Захоронились за десятью запорами, — сказал старший Лебедев. — Ты у меня смотри, как тебя там — смотритель или кухмистер!

Старший Лебедев был красен, и Евгений Пантелеймонович понял, что он нетрезв, да и Пикунов что-то чересчур усиленно вытирал лоб.

— Пьяные в чайную не допускаются.

— Но, но! Смотритель-кухмистер вертепа! Что, против царя уже говорили? Долой, мол, самодержавие царя земного и небесного? Смотри, Пикунов, шторкой завесились и ругают!

— Господин Лебедев, там спор совсем не об этом, — сказал, успокаивая, Евгений Пантелеймонович, — там спор преимущественно о существовании человеческой души.

— Ну это ты, брат, врешь, — сказал Лебедев, садясь за столик. — О чем бы ваши подлецы ни спорили, они всегда кончают одним: «Долой самодержавие!»

— А без царя, — сказал Пикунов, — не только на земле, но и на небе не справляются! — Он поднял палец и посмотрел в потолок. — Я вот всегда думаю о вас, — сказал он, нагибаясь к Лебедевым, — ведь в детстве ничего не имели, ничем не владели. Батюшка что вам оставил? Ноль с запятой. Мальчиками, помню, голышом бегали, однако преуспели. А почему? Потому что царь в голове! Царь везде нужен!

Он засмеялся, подошел к двери во вторую комнату, раскрыл ее, раздвинул портьеры.

— Господин учитель произносит!

— Учителя, студенты, чиновники с телеграфа! — с гримасой сказал старший Лебедев. — Ты не смотри, что фуражка у него с кокардой, сам он красным платком утирается и чуть что — взмахнет им.

Пикунов рассмотрел во главе стола Марию Аристарховну, сначала не поверил, потом растерялся.

— Как же так? — бормотал он. — Она, не она? Она. Пришла и сидит за столом! Ах ты господи!

Он подошел на цыпочках к Лебедевым и прошептал:

— Там супруга, между прочим, самого… Мария Аристарховна…

Лебедевы плохо соображали.

— Это кто же? — спросили они друг друга.

— Господи, нашего директора жена! — просипел Пикунов.

— А! Директора? Пойдем послушаем.

Они направились к двери. Евгений Пантелеймонович вышел из-за стойки и предостерег:

— Господа почтенные, там и войти-то некуда.

— Билетик туда требуется? — спросили Лебедевы, — Если требуется, купим, кухмистер-смотритель!

Из-за стола в эту минуту поднялась Мария Аристарховна. Она тоже сняла пальто. Беленький воротничок окружал ее шею, голубые глаза смотрели перед собой, ничего не видя.

— Господин Тырышкин высказал только что свои мысли… я вам хочу сказать совсем о другом… Я вам хочу сказать о том, что душа у человека есть. Ведь это самое главное. Я уверена, что многие из сидящих здесь в этом сомневаются. Так называемое материалистическое учение широко пустило свои корни. А душа есть, есть… и наука, высокая наука, спи-ри-ту-а-ли-сти-че-ска-я, — произнесла она по слогам это слово, — может вам ее показать.

— Они сомнительно относятся не только к своей душе, но и к самому бытию божьему, — заметил Тырышкин.

Лебедевы в теплом помещении захмелели окончательно. Лабазники видели ненавистных для них мастеровых, которые набились в эту комнату как сельди в бочку; они забыли, кто такая голубоглазая бледная женщина, что-то лепечущая за столом, а слова учителя они поняли так, что он отвергает бытие божие. Старший Лебедев напер плечом, раздвинул, оттеснил.

— А ну, а ну, что здесь такое! — бормотал он. — Не знаем вас, господин хороший, но в каком смысле вы произносите здесь имя божие?

Цацырин сказал:

— Вы, господа из лабаза, не мешайте нам. Здесь не трактир Зубкова и не «Тверь».

— Кто это? — спросил для острастки старший Лебедев, отлично знавший Цацырина.

— Цацырин, — сказал Пикунов, — Где народ, там уже они всегда вертятся. А рядом с ним парамоновская…

— Я прошу вас, господа, — задрожавшим голосом сказала Мария Аристарховна, — сюда нас пригласили, и мы сюда пригласили… Если хотите, садитесь…

— Надо вывести их, — предложил Цацырин.

— Вывести их! — крикнула Варвара.

Мария Аристарховна взглянула на Женю Андрушкевич. У Жени Андрушкевич даже губы побелели.

— Григорий Моисеевич, — проговорила Женя, — вы потребуйте…

— Господа! — визгливо закричал Тырышкин. — Господа, не безобразничайте, а то мне придется прибегнуть к помощи полиции.

Лебедев размахнулся и ударил стоявшего перед ним мастерового. Лебедева тут же схватили за руки, он вырвался, его схватили опять… Тырышкин торопливо надевал пальто. Мария Аристарховна села, мысли ее пресеклись.

— Всегда везде у них кабак, — сказал Тырышкин. — Женя! Я возражаю против этого… еще голову когда-нибудь проломят. Пора прекратить эти паломничества. Теперь не сентябрь, когда мы еще могли тешить себя иллюзиями.

Евгений Пантелеймонович вывел гостей через маленькую дверь.

Варвара вышла вслед за ними; она хотела сказать учителю и жене директора то, что она думает о их словах. Но на улице было холодно, а гости не обращали на нее никакого внимания.

— Куда же идти? — спрашивала Женя Андрушкевич. — Выкинули нас на улицу, а куда идти?

— Не знаю, куда идти, — раздраженно говорил Тырышкин, — но знаю, что ходить сюда бессмысленно. Я сто раз говорил. Я больше сюда не ходок. Ведь их все равно не проймешь — дубье. Милая, как здесь пройти? — обратился он к Варваре, разглядев ее в сумраке. — Тут забор, а тут пустырь, а где проспект?

— Я вас проведу, — тихо сказала Варвара.

Они остановились на тракте. Проводница исчезла. В стороне завода, высоко в небе, рдели пятна; иногда они расширялись и напоминали метлы, иногда вдруг пропадали. Когда они расширялись, они озаряли плотную пелену туч. Было что-то зловещее в этом дыхании рдяных пятен над землей.

— Что это? — спросила Женя Андрушкевич.

— Заводские трубы, — грустно пояснила Мария Аристарховна.

— В какой же стороне ваш дом? Напрасно мы не сказали, чтобы лошади ожидали нас у чайной.

Тут недалеко, — устало сказала Мария Аристарховна, Она шла впереди. Перед ней было что-то неясное, темное, но она знала, что это высокий забор, опоясывавший территорию завода.

— Здесь ведь, кажется, много заводов, — сказал Тырышкин.

— Да, довольно много.

Они шли, скользили, спотыкались. Слева проступило светлое пятно трактира. Сзади послышались голоса.

Через десять минут Женя Андрушкевич садилась в коляску.

— Воображаю, какое впечатление осталось у вас, Мария Аристарховна!

— Как вам сказать… пьяные… драка… но ведь здесь это не редкость. Ну, уезжайте, уезжайте.

Фонари на коляске светились молочным светом, кучер сидел, каменно вытянув руки.

Женя Андрушкевич откинулась на подушки.

— Я точно уже дома, — сказала она Тырышкину, который вскакивал с противоположной стороны.