На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Цех был битком набит людьми — котельщики, инструментальщики, даже корабельщики Коссюры и Красули. Цацырин повернулся к ним, вскинул правую руку — и сам не узнал своего зазвеневшего голоса.

— Товарищи, — выработаем требования, заставим заводчиков признать нас за людей! Начался великий бой, — вот уже скоро три недели, как рабочие Баку, предъявив экономические и политические требования, прекратили работу. Бастуют целые районы, целые заводские поселки, русские, армяне, грузины, персы, без различия пола, возраста, национальности! Пятьдесят тысяч стачечников! Жизнь в городе замерла, остановились конки, не действуют телефон и телеграф, газеты не выходят. Среди наших врагов паника! Пролетариат мстит за бессмысленную войну с Японией, за гнет и бесправие. Товарищи, бакинцы указывают нам путь. Поднимем всех на политическую стачку!

… Вечером на квартире у Варвары собрались представители цехов. Входили молча, молча здоровались друг с другом, садились.

Никогда, кажется, не были так серьезны и сосредоточенны посетители этой комнаты. В самом деле, великая на всех ответственность.

Когда сошлись все, Дашенька сказала:

— Товарищи, приступим к выработке наших требований!

10

Евстратовы снимали комнату в Прогонном переулке. Там и лежал котельщик, недавно сильный и ладный, а теперь несуразно огромный, раздавленный.

Жена его и Феня Добрынина суетились вокруг тела.

Наталья принесла белье, потому что у Евстратова не было чистой пары…

Она вошла, обняла без слов вдову, и обе женщины долго стояли так.

— Вот, Дуня, — сказала наконец Наталья, — дождались мы с тобой горя.

Она села на стул. В комнате было торжественно и тихо, как всегда бывает там, куда пришло большое несчастье.

— Теплой водой надо.

— Не обмыть, — возразила Евстратова. — Раздеть невозможно.

— Тогда обмой лицо, руки, ноги.

— От лица ничего не осталось.

— Сядь или приляг, — сказала Наталья, — мы с Феней все сделаем сами.

Она приподняла полотенце, покрывавшее лицо покойника, и увидела, что действительно ничего нет: ни лица, ни головы — лепешка.

«Жизнь человеческая!» — подумала Наталья.

— Как теперь жить? — тонким, надорванным голосом спросила Евстратова.

Она сидела у печки на табуретке, вытирая лицо концом головного платка; два ее мальчика стояли тут же.

— Белье-то не налезет… Ведь он теперь каков…

— На спине разрежем. Ты прошенье подай на завод о пенсии.

В прихожей послышался шум, точно шлепали руками по полу.

— Поди открой, — сказала Евстратова сыну. — Кто там еще?

В комнату, переставляя тело на руках, вполз клепальщик Быков. В прошлом году, когда он работал гидравлической клепалкой, у электрического крана лопнула подъемная цепь и судовой котел весом в пятьсот пудов сорвался с большой высоты. Быкова отбросило в двухсаженный колодец. Оттуда его вытащили изувеченным.

— Пришел поклониться! — сказал он простуженным голосом, снял шапку и бросил на пол. — Укокошили Евстратова! Каюк! А я вот живу! А на кой черт?.. Эх!..

Он сидел на своих культяпках посреди комнаты, с большой лохматой головой, с выпяченной грудью.

— Курить есть?

— Посмотри там, — велела Евстратова сыну.

На окне, на газетном листе, была рассыпана махорка. Мальчик взял щепоть, оторвал клок бумаги, подал калеке.

— Да, вот так и живем, — сказала Наталья.

Она осмотрела комнату. Обои у потолка отстали, особенно возле печи, потолок был черен. «Лучше белить комнату, чем обоями оклеивать», — подумала она.

— Если что будет нужно, зайди ко мне, — сказала она Евстратовой.

Дома у себя Наталья застала Варвару.

В Варварину комнату пришли совещаться представители от восемнадцати мастерских — восемнадцать человек.

Варвара сказала им;

— Располагайтесь, я с девчонкой переночую у Малининых.

Поставила самовар, положила на шкафик два пеклеванных хлеба и ситный.

Впервые после смерти Парамонова в комнате собралось так много людей. А ведь и он тоже мог бы быть здесь! И на могиле его она уже не была давно — не успевает.

Сейчас у Малининых Варвара прибирала девочку.

— Чаю, что ли, выпить, — вздохнула Наталья, — на душе до того муторно и неспокойно…

Варвара сказала:

— Забастовка, наверное, будет… Машарин с корабельной — и тот говорит: «Видать, пришла пора!»

— Да, видать, пришла, — тихо проговорила Наталья. — Ох, только страшны эти забастовки!

Она насыпала углей в самовар и тоненько щепала лучину.

Захлопали внизу двери, заскрипели лестницы, звуки тяжелых шагов и голоса наполнили коридоры.

Уже все знали о несчастье и о том, что будет забастовка. Уже многие знали о всеобщей стачке в Баку. По-разному звучали голоса в коридорах: одни — довольно, другие — гневно, третьи — озабоченно.

«Надо! Если покоришься — смерть! — подумала Наталья. — Катю вот до сих пор крепко держит царская тюрьма…»

Она покрыла стол суровой скатертью, заварила чай.

— Вы еще не спите, слышу разговор… — Полина вошла в комнату, в белом пуховом платке, в синей аккуратной блузочке. — Не знаю, где мой Сергей болтается.

Она теперь частенько заглядывала к Малининым, всегда в чистенькой блузочке, и не догадаешься, что жена мастерового; умеет за собой ходить, ничего не скажешь — и черную работу делает, а все чистенькая…

Зайдет, веселенькая, прибранная, а глаза тревожно обегают комнату: высматривает, дома ли Маша. Мужа нет, и Маши нет. И так часто. Оба они вместе, что ли? И сразу вся как-то потускнеет.

«Вот еще не было несчастья», — думает Наталья.

— Не знаю, где мой Сергей болтается, — повторила Полина.

Наталья налила всем. Полина сидела над своей кружкой, подперев ладонями лицо.

— А что у вас в чайной? Торгуете?

— У нас дело идет: на днях взяли еще судомойку. Здоровущая, вся так и прет наружу.

— Да, есть здоровые, — сказала Полина, — а я вот не люблю толстых. Толщина — это не настоящая красота, это только видимость.

— За нашей заставой любят толстых, — заметила Наталья, — должно быть, потому, что толстых у нас мало.

— Ну уж эта ваша застава, Наталья Кузьминишна!

Наталья обиделась:

— Конечно, застава не город. Но заставу надо понимать. Я здешняя, заставская. Я здесь все знаю. Когда-то здесь был маленький поганенький заводик, а дело все же делалось. Вы там у себя на Мойке лифчики шьете, а мы броненосцы кроили! Отец мой своими руками строил «Кремль». Когда «Кремль» спустили и оснастили, все мы бегали на Неву смотреть на него. Мне было тогда пять лет, меня сестра таскала с собой. А там, где теперь по правую сторону тракта мастерские, там было болото, а на болоте шелковая фабрика Брандта. На болоте завод строили! Чего только не построят рабочие руки! А молодцы были! Уже и тогда не позволяли наступать себе на ноги. Помню, устроили бунт. Весь завод сразу. Вышли на тракт и давай бунтовать. Проезду никому, песни, крик, гам: «Давай получку!» Получку тогда задержали! Прибыла полиция. Начальник полиции все твердил: «Убедительно вас прошу, господа мастеровые… убедительно вас прошу, господа мастеровые… не бунтовать и разойтись…» А ему кричат: «Получку давай!» Хотели уж контору громить, да артельщики появились с деньгами. Орлы уже и тогда были у нас за заставой. А ты говоришь: «ваша застава».

Наша застава — первая рабочая в Питере застава, — вот что, если хочешь!

— А полиция их не побила в тот раз? — спросила Полина.

— Не побила, матушка… Помню, отец пришел и спрашивает: «Ну как, мать, был у нас бунт или не был?» — «Ну как же, говорит, был!» — «Нет, не был… Господин начальник полиции доложил, и в «Петербургском листке» о том прописано, что беспорядков не было. Шум, дескать, был, а беспорядков никаких… Дескать, была только маленькая задержка в выдаче жалованья рабочим, а когда им объявили, что жалованье будет выдано через неделю, то они прокричали «ура» и стали расходиться с веселыми лицами».

А вот, помню, как-то в апреле был настоящий бунт. Погода была холодная, снежок с дождем сечет да сечет… Стоим мы с матерью у проходных ворот, и другие бабы стоят. Давно время выходить мастеровым с завода, а никто не выходит. А потом как началось… Стены крушили, — честное слово, не жалели! Машины выворачивали, под конец к конторе повалили. Палки, камни, болты — все полетело в окна. Бухгалтеру, который всех обсчитывал, три зуба выбили. На колени стал, стерва, просил! Вот какие были дела. А то работал у нас братец мой Яков Хвостов, первейший слесарь. Горячий, непокорный человек. Тогда начальником над сборочными мастерскими был Анвельт. Подлец невиданный. Готов был разорвать каждого. И всегда по улицам ходил с собакой. Никогда никакой просьбы не уважал. Шел он как-то по набережной, а Яков и еще один мастеровой, Новицкий, остановились перед ним: «Дозвольте Новицкому день прогулять, у него жена заболела». Анвельт отказал, да с поношением, с руганью, с мерзостью. Ребята схватили его за шиворот, он пальнул из пистолета в Новицкого, ранил в шею, а в брата не успел. Брат сбросил его в Неву. Собака разрывается от лая, бегут городовые, а Якова уже и след простыл. Анвельта вытащили, жаль — не утонул. Рабочий у нас крепко стоял за свою рабочую честь. Ты бы гордиться должна, Полина, что пришла за заставу, а ты все как-то так, на нас словно сквозь мутное стекло смотришь.