На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

А дальше что? Дети: один начал ходить, второй — младенец. От них не уйдешь. Даже полы мыть не берут. Ходила попрошайничать — не подают, должно быть, просить не умею, а кто бы и подал, у того у самого в кармане шиш. И вот тогда мне тетя Паня и сказала: дети у тебя, за них ты перед богом и мужем в ответе. Рожу имеешь смазливую, подведи углем брови и выйди на улочку. Вот как было дело, тетя Наташа… Борюшка до того отощал, до того отощал…

Наталья нахмурилась и села перебирать крупу. — Кто тебя осудит?.. Мужская судьба несладка, да женская во сто крат. А муж как, знает?

— Тетя Наташа, он меня не ругает, ни разу слова бранного не сказал. Но не притрагивается ко мне… Лучше избил бы до полусмерти… да чтобы… Она поднялась, повязала платок.

Утром представителей восемнадцати мастерских пригласили в главную контору, в кабинет директора. Ваулин стоял у окна, широкий, приземистый, и разговаривал с фабричным инспектором по Санкт-Петербургской губернии Лободой.

— А вот и представители! — воскликнул Ваулин. — Господа, правление рассмотрело ваши требования. Несмотря на их чрезмерность, в основном… я повторяю — в основном ваши требования признаются заслуживающими внимания. Самое большее через три-четыре дня все будет улажено ко взаимному удовлетворению.

Ваулин говорил быстро и улыбался. Черный галстук бабочкой распластался под его шеей.

— Очень прошу сейчас же поставить в известность всех рабочих и мастеровых. Вот господин фабричный инспектор по Санкт-Петербургской губернии… Познакомьтесь.

Цацырина в первую минуту даже как-то оглушила радость: победа! Не острая забастовочная борьба, не увольнение рабочих, не закрытие завода, не переход к новой, еще более напряженной стадии борьбы, а уступка капиталистов, согласие. Победа! Победа, которая достается сегодня легко, ибо она подготовлена долгой борьбой и обильной кровью. Потом до его сознания дошло: «в основном». Что значит «в основном»?

Глядя в улыбающееся лицо Ваулина, он спросил:

— Господин управляющий, что обозначают ваши слова «в основном»?

Ваулин коротко развел руками:

— В основном, то есть в главном. Ведь в ваших требованиях есть вещи главные, есть и второстепенные, не так ли? Прошу, господа, поставьте всех в известность.

Он поклонился представителям, даже помахал им рукой.

Было около десяти часов. Серый рассвет подымался над фабриками и заводами заставы, над берегами Невы, над всей столицей Российской империи.

В этот день на работу собирались не так, как прежде. Добыта победа! Что может быть слаще победы?!

Работали в этот день отлично во всех мастерских, и мастера не придирались, и инженер, проходя по цеху, давал указания весело и вежливо.

Но на третий день мастера как-то стали сбиваться на старое, опять послышалась ругань: оштрафовали двух, в том числе и Цацырина, который наведался в главную контору насчет ответа и опоздал в мастерскую на пять минут.

— Ведь я представитель, — сказал он Крутецкому.

— А я должен быть нелицеприятным.

— Да такие штрафы теперь уже противозаконны!

— Я еще не читал распоряжения об их отмене!

— Завтра их отменят! — крикнул Цацырин.

На следующее утро Ваулин сообщил ответ.

Это уже было в те дни, когда началась стачка на Путиловском заводе. Мастер Тетявкин уволил там четырех рабочих: они чересчур, по его мнению, заботились об общих нуждах. Завод забастовал. Рабочие потребовали вернуть уволенных, а Тетявкина гнать в три шеи. Но директор объявил, что если бастующие не откажутся от своих требований и не станут на работу, то через три дня он уволит всех, все двенадцать тысяч!

Директор Путиловского завода встретился с Ваулиным и осудил неопределенную и, как он выразился, боязливую политику Ваулина.

— Сначала согласиться, потом лавировать? До добра такая политика не доведет. Этим молодцам на все их требования нужно сразу резать: нет! Никаких поблажек, Аркадий Николаевич, единым фронтом! Завтра отвечайте отказом. Решительно советую вам.

Он добавил, что такова точка зрения правительства. Правительство само собирается дать урок твердости.

Представителей опять пригласили в главную контору. Однако на этот раз не в кабинет Ваулина, а в комнату, где сидело два десятка конторщиков над графлеными и чистыми листами бумаги, с линейками в руках и без линеек, в очках и без очков.

Ваулин не поздоровался с представителями и не назвал их господами. Он сказал:

— Вот что, братцы, случилось не совсем то, на что я надеялся. Правление товарищества наотрез отказалось удовлетворить ваши требования. Они совершенно невозможны! Ничего сделать нельзя. Терпим убытки. Государственные соображения… Надо работать… Когда завод окрепнет, тогда мы вернемся к вашим просьбам.

Повернулся и ушел.

Седой старичок поднялся из-за стола и проговорил насмешливо:

— Господа мастеровые, прошу освободить! Здесь, как видите, работают.

Цацырин точно ослеп от ярости. Он первым сбежал по лестнице и остановился на крыльце.

— Ну, теперь… ну, теперь… раз они так…

На улице виднелись казачьи разъезды и усиленные наряды полиции.

13

Жизнь в тюрьме была совсем особенной жизнью, к которой Катя привыкала постепенно. Настроения в тюрьме были разные. Здесь сидели эсерки, анархистки, социал-демократки. Одни, подавленные, мрачные, молчали в своих углах, односложно и вяло отвечая на вопросы. Другие, возбужденные, даже веселые, непрерывно спорили, упоминая десятки знакомых и незнакомых Кате имен.

Катю спросили, кто она. Она осторожно ответила:

— Да нет, куда мне, что вы… я просто помогала…

— Кому помогали?

— Сестре.

— А кто ваша сестра?

Катя засмеялась.

— Вы наша, — заявила Лаврова, гладко причесанная девушка. — Я все знаю, вы — социал-демократка. Не бойтесь, здесь провокаторов нет.

Дважды Катю вызывали на допрос.

— Но я совершенно ничего не знаю, — говорила она. — Вы спрашиваете меня о социал-демократической организации, но я даже и название-то это слышу впервые от вас, здесь, в тюрьме.

— Не в тюрьме, Екатерина Михайловна, а всего лишь в доме предварительного заключения.

Настроение ее было ровное и спокойное. Жандармский офицер с удивлением смотрел на красивую молодую девушку, которая на допросах не проявляла ни малейшего волнения. Она спокойно входила и спокойно садилась на стул. Офицер смотрел на нее испытанным, пронизывающим жандармским взглядом, которому он немало поучился перед зеркалом, но она равнодушно выдерживала этот взгляд.

— Ну-с, — начинал он, — так вы и на этот раз будете утверждать, что только в доме предварительного заключения услышали слова: «Российская социал-демократическая рабочая партия»?

— Да, и на этот раз.

Следователь грозил ей Сибирью, ссылкой, каторгой, которая есть неизбежный удел всех нераскаянных преступников. Но она не обнаруживала перед каторгой никакого трепета, точно разговор шел о поездке за город.

Он думал о ней разное: иногда — что это ловчайшая из преступниц, и, по-видимому, играющая большую роль в движении; иногда — что она в самом деле арестована по ошибке.

«Ловчайшая! — решил он наконец, чувствуя все нарастающее раздражение против Малининой. — Я упеку ее».

И он упек бы ее, но помешали обстоятельства.

В декабре возбужденная «предварилка» решила объявить голодовку и этим поддержать бастующих рабочих.

Перестукивались непрерывно днем и ночью. Спрашивали, кто согласен на голодовку, кто нет.

— Надо же выработать требования, — говорила Лаврова. — Нельзя же так просто, голодовка ни с того ни с сего! Тюремщики прежде всего спросят: что вам нужно, чего вы хотите? А мы ответим: мы сами не знаем, чего хотим. Свержения самодержавия?

— Да, свержения самодержавия!

— Но ведь тюремщики не могут удовлетворить это наше требование. Надо предъявлять требования выполнимые.

Но большинство не хотело думать ни о каких требованиях. Голодовка была просто выражением силы и непокорности. Катя говорила Лавровой:

— Будем голодать, ну будем! Бог с ними, с требованиями, разве не все равно?

— Да, я вижу, что все равно, — соглашалась Лаврова.

Голодовка началась с неповиновения. Под звон выбиваемых стекол несколько сот политических запели революционные песни. В окнах появлялись головы, в каменном мешке двора звучали голоса:

— Товарищи, конец самодержавию! Рабочий класс непобедим! Ура!

Катя кричала и пела, ей казалось, что она действительно свергает самодержавие.

Она вспоминала рассказы Грифцова про голодовки и другие формы протеста на каторге. Как примут это тюремщики? Здесь, в Питере, в тюрьме бунт!

Вечером в окне третьего этажа запел баритон. Он начал тихо, почти задумчиво, — казалось, весь мир замер, прислушиваясь к его голосу.