На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

В комнате Варвары Парамоновой с утра до вечера толпился народ. Здесь дежурили члены комитета РСДРП. Сюда приходили все те, кто восьмого числа кричал Цацырину: «Перочинного ножа не возьмем!»

Михаил приходил с утра, садился в углу около печи и просиживал весь день. Здесь он видел дочерей, Цацырина, Годуна, Дашеньку. Здесь он узнавал новости: саперов послали работать на электрическую станцию и водопровод; толпа рабочих в триста человек остановила поезд на Варшавской железной дороге; по Невскому толпой шли рабочие; солдаты стали стрелять в них без предупреждения; колпинцы двинулись в Царское Село, против них действовала артиллерия; царь бежал в Гатчину, впереди и позади царского поезда — по два поезда с артиллерией и войсками; стачки в Москве, Риге, Либаве, Вильне, Ковне.

— Началась революция, — слышал Михаил.

Перед его глазами стоял Шлиссельбургский тракт и солдаты, убивавшие по приказу царя безоружных людей. Началась революция! Только так и можно ответить убийцам!

Он вместе со всеми участвовал в митинге на льду Невы. Легкий ветер подымал снег, люди собрались, упорные и решительные в своей ненависти.

Когда Михаил подошел, говорил невысокий мужчина в распахнутом пальто. Рядом с ним стояли Маша и Цацырин.

— Научитесь брать силой то, что вам надо, — учил неизвестный. — Вы теперь видите, что значит просить царя. Нас много, но что мы можем сделать голыми руками? Вооружайтесь, где только можно и чем только можно. Оружие во что бы то ни стало! Только силой и кровью добываются свобода и справедливость. Если сунутся к нам войска — не пускать! Стройте баррикады из фонарных столбов, пролеток, кроватей, шкафов… Пусть прольется кровь! Разве не льется она сейчас на полях Маньчжурии? Но разве та кровь несет нам свободу и лучшее будущее? Дадим клятву: победа или смерть!

По льду бежал человек. Михаил разглядел — Годун!

— Товарищи, — издали закричал он. — У Николаевского вокзала стояли рабочие. Офицер приказал рабочим разойтись. Они не разошлись, он приказал стрелять, но солдаты не стреляли. Тогда офицер стал их уговаривать. Наш Добрынин подошел к нему, сказал: «Ты не офицер, а подлец!» — и застрелил его из револьвера. Добрынин арестован.

Цацырин воскликнул:

— За нас отомстил! К борьбе, товарищи!

… Феня вышла из дому, попросив тетю Паню присмотреть за детьми. Зашла к Малининым, спросила:

— Что может быть за это мужу?

— Не пощадят! — сказал Михаил.

— А тем, кто нас убивал, ничего не будет?

— Тем — ничего.

Феня отправилась в город. Хоть бы повидать Шуру, хоть бы сказать ему, чтоб забыл про то…

У Николаевского вокзала стояли солдаты. Феня спросила у них, где старший, ей указали на ворота. Она прошла во двор. Возле деревянного барака толпились солдаты. Взводный провел Феню к офицеру.

— Господин офицер, где мой муж, которого здесь утром арестовали?

— А за что его арестовали?

— Не знаю за что, господин офицер.

— Это безрукий, что ли? — спросил фельдфебель, стоявший у стены.

— Безрукий, безрукий… солдат он… только что с войны вернулся.

— Солдат! — усмехнулся офицер. — Ты знаешь, что он натворил? Ну, что молчишь? Спрашиваю: знаешь или нет? Твой муженек в штабс-капитана пальнул.

— Господи! Ваше высокоблагородие… а что ему может за это быть?

— Думаешь, рюмочку ему поднесут? Вздернут его на перекладину, милашка!

— Господин офицер! — выпрямилась Феня. — Японцы его не убили, только руку потерял, так вы на него заритесь? А вы сколько народу поубивали? Больше тысячи. И вам за это ничего?

— Цыц! — прикрикнул офицер. — Ты зачем сюда пришла, цаца? Одного поля ягода с мужем! Одни глаза чего стоят, горят, как у кошки.

Офицер кивнул головой. Два солдата схватили посетительницу. За бараком был дворик. Во дворике стояла патронная двуколка, конь жевал овес. Офицер вышел тоже во дворик.

На третий день Цацырин на Лиговке увидел у стены под забором женский труп. Это была Феня. Ударом шашки молодой женщине отрубили голову. Голова лежала тут же.

Полина решила проследить за мужем. Конечно, жизнь сейчас так страшна, что человек не может жить с толком. Но как бы ни была страшна жизнь, муж, когда он ложится в постель к жене, всегда муж. Не могла она поверить, чтобы Сергей перестал ее любить оттого, что казаки порубили несколько человек и рота солдат стоит на заводе.

Она проследила Цацырина до парамоновского дома, и туда же через час проскользнула рыжая. Многие входили и выходили, а рыжая и Сергей не показывались.

Прошло два часа, все уже ушли, а те не выходили. Полина бесшумно поднялась на крыльцо, вошла в переднюю; дверь в комнату была на запоре.

Застучала. Сначала в комнате молчали, потом Сергей спросил:

— Кого надо?

— Тебя! — ответила Полина глухо.

— Подожди две минуты.

Она подождала три и, когда замок наконец щелкнул, осторожно, как в пропасть, ступила в комнату.

На столе было чисто — ни книг, ни бумаг. Обежала глазами костюмы мужа и рыжей. Ворот у рыжей был расстегнут.

— Ну хорошо, Сергей, — сказала Полина голосом, которого сама не узнала. — Все дела, все об товарищах забота!.. Цельные сутки напролет все заботишься, а в постель ко мне ляжешь, нос от меня в стену, и вот все твои дела… Все мне понятно. Прощай, Сергей!

Выбежала на улицу.

От ярости и ревности она перестала что-либо соображать. Мысли приносились и уносились в каком-то вихре. Но все пронизывало одно чувство: она уничтожит рыжую! Ворот у стервы расстегнут, а еще что расстегнуто, и не подглядишь. Сергей при чем здесь? Приглянулся ей, и стала вокруг него змеей виться. У… глаза змеиные, синие! Так бы и плеснула в них кипятком!

Поколесив по морозным улицам, Полина остановилась у пикуновского дома.

Потянула за звонок. Дверь открыла сама Пикунова. Удивилась, дверь придерживает.

— Я к вам, Настасья Архиповна.

Пикунова не раз замечала на себе внимательные, завистливые взгляды Цацыриной, и они льстили ей. Она прищурилась и пропела:

— Если к нам, так заходи, сделай милость.

В столовой сидела компания: Пикунов, жандармский унтер-офицер Белов и ростовщик Бачура.

Все они уставились на Полину; молодая женщина растерялась. Пикунов сверлил ее глазками, — должно быть, соображал: для какой это радости цацыринская женка стоит в его комнате?

— Если пришла по делу, так говори дело; если пришла в гости, так садись за стол.

— В гости, — сказала Полина и села на уголок.

Пикунов повел лохматыми бровями и переглянулся с Беловым.

— Рюмку, Архиповна! Ну что ты за рюмку подала? Такой красавице нужно полновесно!

Он поставил перед Полиной большую рюмку старки.

Полина у матери немного пивала, замужем же ни разу: Сергей не терпел спиртного. Она с наслаждением, точно нанося ему удар, приняла рюмку, выпила до дна, задохнулась, открыла рот, но справилась и прямо в глаза посмотрела Пикунову.

— Так, — сказал Пикунов. — Хвалю. Закусывай. Архиповна, подбавь шпротиков.

Теперь Пикунов уверился, что Полина пришла по делу и дело это непременно будет ему, Пикунову, выгодно.

— Еще выпьешь? — И снова налил рюмку.

Полине было противно пить вторую, но не выпить было нельзя, и она выпила, чувствуя, как опаляет себе рот, горло, грудь.

— Что же дома не сидится? — осторожно спросил Пикунов. — Али замерзла? У вас там амосовские ведь не греют. В вашей-то комнате совсем как на дворе…

Мысли у Полины кружились, она слушала рассуждения Пикунова, разговор его с Беловым, который касался постоя солдат на заводе и арестов неблагонадежных. По мнению Пикунова, все на заводе, кроме членов его общества, были неблагонадежны и подлежали аресту. Хорошо, что хоть солдат ввели, — давно он об этом про сил, да господин ротмистр все не мог никак вознамериться удовлетворить его ходатайство. Полина ела шпроты, винегрет, жареную домашнюю колбасу, — значит, кабанчика своего откормили к празднику. Вот живут люди как люди, царю и богу служат и себя не забывают, а Сергей из-за этой рыжей во что превратил свою и Полинину жизнь? Рыжая — вот его дела, все остальное — слова. Такой мастеровой как он, мог бы побольше Пикунова иметь.

Бачура мало пил, много ел, помалкивал, только вставил несколько слов там, где разговор шел о евреях.

— Всех надо! — сказал он и выразительно провел ребром ладони по горлу. — И на развод ни одной пары.

Вскоре он ушел. А Полина от вина и вкусной еды отяжелела и, когда Бачура ушел, сказала:

— А мы и праздники-то справить не справили, денег не было.

— Ты скажи, барынька, ты погреться зашла ко мне или, может быть, какое-нибудь сомнение есть?

— Сомнение! — твердо сказала Полина. — Жизни мне и другим хорошим людям нет из-за этой стервы. Все норовит, все норовит… и от бога его и от царя, и листовки и прокламации… А он ни в чем не виноват, потому что она хочет влюбить его в себя, стерва такая, что петли на нее мало. Только тогда и вздохну, когда узнаю, что ее землей засыпали…