На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Пели ротные песельники. Логунов сразу услышал бас Емельянова.

— За счастливое окончание войны, что ли? — сказал Свистунов, поднимая кружку.

— Я как-то был на именинах у одного интенданта, — рассказывал Аджимамудов. — Богатые именины, народу человек пятьдесят. Командир тридцать третьего полка притащил оркестр музыки. Было жарко, один из офицеров тридцать третьего полка сбросил меховой сюртучок, надел интендантскую тужурку и выступил с речью. До войны он был помощником присяжного поверенного, либеральную такую речь закатил: начальство, мол, недостаточно внимательно к нуждам своих подчиненных… и прочее. Полковник и говорит хозяину. «Как это вы разрешаете своим подчиненным говорить такие крамольные речи? Ведь нарушает дисциплину!..» — «Он не мой подчиненный». — «А чей же?» — «Ваш!» — «Как так?» — «Да так… оратор — офицер вашего полка». Полковник ничего не ответил, только глазами стал вращать в поисках преступника, но тот уже юркнул за занавеску и переоблачился. Болван-полковник потребовал, чтобы ему указали офицера. В ответ взрыв хохота — преступник прямо перед его глазами вертится, а он своих офицеров, дурак, не знает!

Над незадачливым полковником много смеялись, потом Буланов, сидевший неподалеку от Логунова, спросил:

— Николай Александрович, вы там теперь, при штабах. Что насчет Балтийской эскадры, куда она: в Порт-Артур или во Владивосток?

— Дай бог Порт-Артуру продержаться, — сказал Хрулев, — штурм за штурмом!

— Но наше наступление уже решено?

— В самые ближайшие дни, — заявил Криштофенко. — Медлить нельзя, — понимаете, если Порт-Артур падет, то вся армия Ноги…

— Теперь наступать нелегко, — заметил телеграфист. — Окопа не выроешь: земля — камень. А японцы, уж будьте уверены, укрепились. Щиты надо.

— Какие щиты?

— Броневые, катить на колесиках, а за ними наступать.

— Хотя бы мешки с песком, — вздохнул Хрулев. — Да нет, и это вздор. Все это невозможно. Будем наступать так, как предки наступали. Какие там щиты, какие там мешки!

— Сандепу возьмем, — сказал Криштофенко, — а там на Ляоян!

— Вы думаете, возьмем? — спросил Свистунов.

— Гриппенберг брать будет.

— Немец?!

Криштофенко пожал плечами.

— Откуда конфеты? — спросила Нина.

Денщики разносили миску с сушеными яблоками и конфетами.

— Подарки тамбовского губернатора офицерам и нижним чинам. Берите, да побольше, — всё вам с сестрами.

Песельники пели солдатские песни, а потом запели деревенские. Свечи на елке догорели, китайские фонари освещали фанзу. Табачный дым плавал над столами. Перестали говорить о войне, вспоминали Россию. Криштофенко рассказывал, как у них в усадьбе встречали рождество… Обязательно на стол под скатерть клали сено, пол тоже посыпали сеном. Не везде в России это делают, а вот в западных губерниях делают, в память того, что Христос родился в яслях.

Двери часто открывались. Выходили и входили песельники, выходили и входили денщики, поэтому никто не обратил внимания на то, что дверь снова открылась и вошел офицер. Скинул полушубок, снял фуражку, вязаный шлем, подошел к столу.

— А, Проминский! Откуда?

Его усадили, поставили кружку шампанского.

— Ну что, как разведка, что японцы?

— Японцы… — сказал Проминский и запнулся. — Японцы взяли Порт-Артур.

Он сказал это негромко, но услышали все. Стало тихо.

Было выпито много вина, была елка, некоторые из сидевших за столом были даже счастливы, но сейчас все, что составляло содержание сегодняшнего праздничного вечера, все исчезло.

Порт-Артур взят! Столько русской крови, столько русской доблести!

— Вы чересчур близко приняли к сердцу мои слова, — сказал Проминский. — Я смутил вас, но, господа, были Спарта, Афины! Строили пирамиды, Ганнибал водил в бой своих слонов. И все минуло. Это банально, но вдумайтесь! Это утешает. Конечно, Порт-Артур!.. Но пройдет год, два, десять лет, люди будут жить, новое будет звать человека в мировые дали… о Порт-Артуре забудут.

— Ну, знаете, штабс-капитан, — сказал Свистунов, — вы черт знает куда залетели, на какой-то Млечный Путь! Ведь этак ничего и делать-то не следует! Были Афины, Спарта — и окончились! А хлеб с этой точки зрения сеять следует? Пожалуй, и хлеба сеять не следует. А уж человека родить — и подавно…

— У кого какой склад ума, — пожал плечами Проминский. — Прошу сообщение мое о падении Порт-Артура не делать общим достоянием, тем более что, в сущности, Порт-Артур не взят, а сдан. И приказать нижним чинам, присутствующим здесь, помалкивать…

— Разве можно такую новость удержать в секрете? — усомнился Свистунов. — Вообще у нас относительно секретов не получается ровнешенько ничего. Вот вы, штабс-капитан, состоите в разведывательном отделении штаба… Помнится, я как-то прочитал распоряже ние штаба о том, чтобы военные в письмах на родину не называли ни своих частей, ни мест их расположения, но ведь вся дислокация наших войск, так сказать, самим же штабом армии обнародуется ежедневно. Извольте прочесть публикацию штаба о приблудившихся лошадях, мулах или о найденных винтовках и георгиевских знаках. «К такому-то полку пристала лошадь с такими-то таврами, обратиться в такую-то деревню…» И так без конца. Неужели вы думаете, что этакие объявленьица не попадают в штаб японской армии?

— Да, много глупостей! — усмехнулся Проминский.

Праздничный вечер окончился. Вино не допили, поросят не доели.

— Собирайтесь, лазаретские! — сказал доктор Петров.

За дверьми воздух был чист. Звездное небо, луна. И кажется, можно видеть бесконечно далеко в этом лунном сиянии…

Логунов с Ниной шли сзади.

— Ваше благородие!

Оглянулись — Емельянов и Корж!

— Ну, братцы мои, живы-здоровы?!

— Ваше благородие, опять свиделись. Когда же вы к нам в роту?

— Думаю, скоро.

— Вашбродь, — сказал Емельянов, — теперь что же?.. Порт-Артур сдали — теперь держись, теперь погонят нас до самого Амура?

— Это разговор другой, — заметил Корж. — До русской земли мы их не допустим. Идите, ваше благородие, сестрицу заморозите.

Солдаты повернули в деревню. Равнина вокруг, мороз и сияние ночи. Можно идти крупным шагом, Нина отлично ходит.

3

Все последнее время Куропаткин не выходил из сквернейшего расположения духа. Началось оно с очередного письма друга его Мордвинова: «Алексей Николаевич, на подкрепление Маньчжурской армии посылают Гриппенберга».

Куропаткин прочел эту фразу — и точно ожегся. Окно было приоткрыто; сквозь кисею, слегка колебля ее, просачивался холодный ветерок. Торчинов с кем-то разговаривал под окном. «Удивительный человек этот Торчинов, ведь знает, что под окном нельзя разговаривать!»

На подкрепление Маньчжурской армии посылают Гриппенберга!

С Гриппенбергом, Оскаром Казимировичем, Куропаткин служил в одном полку в Средней Азии. Товарищи! Оскар Казимирович тогда был старшим по чину. Себялюбивый, скрытный, больной, властный. Лично знает государя.

Мордвинов писал просто и наивно, как писал всегда, и в этом была его незаменимая особенность:

«Одно время все были уверены, что Гриппенберга назначают командующим армией вместо тебя. И знаешь, во многих салонах по сему поводу было неприкрытое ликование. Так прямо и говорили: наконец-то Гриппенберг!

Посуди сам, каково мне было все это слушать!

И даже спорить нельзя: ни одной, батюшка, как говорили в старину, виктории у тебя. А время такое, что оная весьма потребна. Для покорения и одоления врагов внутренних, Алексей Николаевич, потребна. Ходишь по Питеру, читаешь газетки и чувствуешь, что только победа заткнет всем им глотки.

Гриппенбергу, как и тебе, назначили особый поезд, ходил смотреть. Неплохой поезд. О даровании Гриппенбергу одоления врага служат молебны, повсеместно, как и тебе служили. И, между прочим, был очень торжественный в Казанском соборе. Пошел из любопытства и за тебя болел душой. Преподносят ему иконы и евангелия, Лавра преподнесла старинное, чуть ли не князя Александра Невского.

Алексей Николаевич, дорогой, пока Гриппенберг выедет к тебе, пока он доедет, разбей ты, ради бога, японцев. Если не всех генералов сразу, то хотя одного кого-нибудь. И тогда все будет в порядке».

Куропаткин тогда долго сидел над письмом.

Вдруг вспомнились слова Скобелева: «Как второе лицо ты хорош, но да хранит тебя бог браться когда-нибудь за командование…»

Почему он так сказал? Потому что имел в виду проклятую куропаткинскую нерешительность? Но ведь нерешительность при знаниях и уме — великая сила, она спасает от оплошностей. Скобелев тоже частенько бывал неправ. У него была своя тактика, у Куропаткина — своя.

Когда Гриппенберг командовал Виленским округом, он ни черта не знал, не знал даже, что у него делается под носом. Куропаткин однажды указал ему на это, а он насмерть обиделся. Как же! Он когда-то был старшим по званию, а теперь делает ему замечание тот, кто был когда-то младшим по званию!