На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

К востоку от железной дороги занимала позиции 3-я армия Бильдерлинга. Здесь тянулись неудобные для земледелия песчаные холмы, деревень и дорог было мало, далее к востоку холмы превращались в крутые, обрывистые сопки, так хорошо знакомые Логунову по сражению у Тхавуана. В горах стояла 1-я армия Линевича.

Начальная беседа Логунова должна была состояться неподалеку от Путиловской сопки.

В сторону противника сопка спускалась полого, прикрытая занятой нами деревней, на север же обрывалась круто, и здесь лепились землянки защитников. Деревня все время обстреливалась японцами. Логунов услышал знакомый свист пуль, понял, что стреляют по нему, и соскочил с коня. Деревню защищала стрелковая рота. Капитан Дворжиков принял поручика, приехавшего из штаба, у себя в землянке.

— Живу в землянке, — сказал он. — В фанзе чертовский холод.

Землянка была выстроена по маньчжурскому способу из скирд гаоляна, плотно засыпанных землей. Обогревала ее крошечная печурка.

— Приехали познакомиться с нашими нуждами? — говорил капитан, присаживаясь на низенькую, точно для детей, скамеечку. — Доложите там кому следует: дохнем с голоду, честное слово! Летом еще кое-как кормили. А теперь интенданты всё ссылаются на хунхузов. «Не можем, мол, ничего поделать, хунхузы мешают!» Врут они, поручик, чистейшее мое убеждение, обнаглели и без зазрения совести набивают свои карманы. Затем насчет папах… Ну, знаете ли, папахи! — Невысокий круглолицый капитан развел руками. — Ведь они за три версты видны над окопом. На второй день, как надели папахи, японцы ухлопали у меня десять человек! Я приказал обернуть папахи башлыками. И, знаете ли, преотлично, совершенно по цвету сливаются с равниной. Ну а как насчет нового наступления? Говорят, через недельку будем в Ляояне! Но в общем не совсем ясно: то ли мы будем наступать, то ли японцы. Если мы будем наступать, нужно устраиваться по одному способу, если японцы — по другому. Если японцы будут наступать, ведь эту землянку разнесет первая шимоза, блиндаж надо… А что с Порт-Артуром? Слышал, штурмуют его здорово. Не устоит он! А если не устоит — к чему дальше воевать? Назад его мы, что ли, отберем? Что-то не верится… И вообще, поручик…

Дворжиков махнул рукой и спросил:

— Чайком согреемся? Угостить больше нечем.

Логунов выпил чаю, поговорил с капитаном об армейских делах и отправился дальше «знакомиться с обстановкой».

Встретившемуся солдату сказал:

— У меня в вашей роте есть землячок… Шидловского знаешь?

— Как же, знаю, вашбродь. Покликать, что ли?

— Покличь! Я буду здесь.

Логунов вошел во двор и стал ждать Шидловского. Градусов десять мороза. Фанза разбита снарядом, двор усыпан мусором и обломками сундуков, кроватей, чугунных котлов — грустная картина войны.

Шидловский заглянул в ворота.

— Землячок? — спросил Логунов.

— Так точно, из Тульской.

— Из трех деревень?

— Из одной. Есть «письма»?

— Есть.

Логунов передал Шидловскому «письма» — пять книжек. Место короткой беседы перед ужином — кумирня.

Земля вокруг кумирни была вспахана артиллерией. Круглые шрапнельные пули рядами блестели в бороздах гаолянового поля.

Солнце садилось. Красное, оно висело над желтой равниной, и равнина начинала отливать багрянцем. Логунов смотрел на садящееся солнце, думал о своей новой работе и ощущал успокоение и душевную ясность, которых не знал с начала войны.

Кроме Шидловского пришло три солдата. Логунов думал, что ему будет неловко разговаривать с незнакомыми солдатами, но неловкости не получилось. Он рассказал, за что погиб поручик Топорнин, и о его последних днях.

Беседа не могла быть длинной, и поэтому, готовясь к ней, Логунов рассчитал каждое слово. Но сейчас он не говорил почти ничего из намеченного. Настоящее вдохновение охватило его. Да, можно говорить весь вечер, всю ночь — и то не скажешь всего, что хочется сказать!

Солнце закатилось, мороз сковал землю. Садясь на коня, Логунов натянул на голову, под фуражку, вязаный шлем. Поднялся ветер. Он дул с севера, из мутной синевы позднего вечера, и поднимал пыль с дороги и полей.

Багровая мутная заря погасала на западе. Копыта гулко звенели по мерзлой земле. На небе проглянули было звезды, но исчезли в песчаной мгле.

Две недели Логунов провел в таких разъездах.

Армия неподвижно стояла на своих позициях. Морозы. Короткие снежные метели. Говорили, что скоро будет новое, решительное наступление.

В рождественский сочельник Логунов приехал к Нине.

Дым, легкий и прозрачный, какой бывает только зимой, поднимался над шатрами. По расчищенному дворику сновали люди. Прошел Горшенин, прошел раненый солдат, опираясь на костыль.

— Я так и знал, что вы приедете! — крикнул Горшенин. — А ваша барышня еще не готова.

— Елка будет, — сообщил Петров. — Честное слово, решили! Там, у Свистунова. Понимаете ли, все надоело и главное — эта неопределенность! Целый год ни одной победы. Что-то небывалое. Я тоже начинаю думать, что вся суть там, — он кивнул на запад.

Нина вышла во двор. Она была в короткой меховой жакетке с высоким воротником, в серой шерстяной юбке и сером вязаном шарфе.

Ее опять точно заново увидел Логунов. Удивился губам, которые раскрылись навстречу ему в улыбке, удивился глазам, которые, казалось, знал до малейшей точинки… Сколько времени прошло с их последней встречи в фанзе, когда она сказала: «Я не поеду сегодня вечером, я поеду завтра утром»?

— Господин поручик даже не здоровается, — сказала Нина. — Приложите руку к козырьку и щелкните каблуками.

Она так никогда не говорила!

— Что с тобой? — шепнул Логунов, беря ее под руку.

Она не ответила, она взглянула на него.

«Боже, какой я дурак», — подумал он.

До деревни, в которой расположился 1-й батальон, была верста. Доктор Петров с Вишневской ушли вперед, а Горшенин держался около Логунова и Нины. Но он как-то так удобно держался, что не мешал им. Он даже как будто помогал им. Потому что необычайно приятно было идти под руку, когда Горшенин шагал рядом.

Башлык у него лежал на плечах, а мороз был градусов двадцать шесть, и санитар то и дело тер уши.

— Горшенин и валенок не хочет надевать!

— Ноги у меня, слава богу, не мерзнут.

— А Петров с дамой… Только снежная пыль за ними столбом!

— Доктор, не замучайте даму!

Петров оглянулся, брови у него заиндевели.

— Доктор, брови потрите, отмерзнут!

А кроме этого разговора, идет другой, безмолвный: «После того как я уехала от тебя не вечером, а на следующее утро, я счастлива. Назло Ширинским и Куропаткиным я — твоя жена!»

И этот разговор совсем не был маленьким личным разговором, это был какой-то огромный разговор, в котором несомненное участие принимала и равнина, теряющая последний вечерний блеск, и дымы, делающиеся всё более сизыми, и первые звезды, сверкающие холодновато и весело. И все те люди — сотни тысяч людей, которые сидели сейчас в окопах, ютились в землянках и полуразрушенных фанзах.

Свистунов стоял посреди фанзы, а за ним возвышалась елка. Как нашли елку в этих местах? Ее украсили китайскими праздничными золотыми и красными бумажными лентами, разрезав их на тонкие полоски.

Большой стол для ужина и три карточных стола на канах.

В фанзе много народу: Хрулев, Аджимамудов, Буланов, командир 1-го батальона Криштофенко, офицеры соседнего обозного парка, офицеры телеграфной роты.

— В штабе корпуса будет своя елка, — сказал Свистунов, — но я туда не ходок, да меня и не пригласят.

— Знаешь, выпьем сегодня за твое здоровье, — сказал Логунову Аджимамудов. — Я сам приготовлял все по части кулинарии. Мобилизовали при содействии друзей-китайцев все, что могли. Прошу извинения у Нины Григорьевны за тарелки — жестяные, эмалированные! Но — два жареных поросенка! Правда, приправа из капусты. Зато вина — смотри!

Стол был уставлен бутылками.

— Одна бутылочка — я тебе покажу…

Этой редкостью была бутылка смирновской водки.

Аджимамудов взял ее за горлышко и показал на свет.

— Чиста, как душа праведника.

— На елке свечи! — воскликнула Нина. — Откуда?

— Буланов получил от дочки. Три месяца шла посылка!

«Да, эта елка замечательна, — думал Логунов. — Сколько на земле ужасов: война, угнетения, расстрелян Топорнин, а я счастлив. Что это такое? И ничего поделать нельзя: я счастлив, Вероятно, я груб, толстокож…»

Пели ротные песельники. Логунов сразу услышал бас Емельянова.

— За счастливое окончание войны, что ли? — сказал Свистунов, поднимая кружку.

— Я как-то был на именинах у одного интенданта, — рассказывал Аджимамудов. — Богатые именины, народу человек пятьдесят. Командир тридцать третьего полка притащил оркестр музыки. Было жарко, один из офицеров тридцать третьего полка сбросил меховой сюртучок, надел интендантскую тужурку и выступил с речью. До войны он был помощником присяжного поверенного, либеральную такую речь закатил: начальство, мол, недостаточно внимательно к нуждам своих подчиненных… и прочее. Полковник и говорит хозяину. «Как это вы разрешаете своим подчиненным говорить такие крамольные речи? Ведь нарушает дисциплину!..» — «Он не мой подчиненный». — «А чей же?» — «Ваш!» — «Как так?» — «Да так… оратор — офицер вашего полка». Полковник ничего не ответил, только глазами стал вращать в поисках преступника, но тот уже юркнул за занавеску и переоблачился. Болван-полковник потребовал, чтобы ему указали офицера. В ответ взрыв хохота — преступник прямо перед его глазами вертится, а он своих офицеров, дурак, не знает!