На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Когда Гриппенберг командовал Виленским округом, он ни черта не знал, не знал даже, что у него делается под носом. Куропаткин однажды указал ему на это, а он насмерть обиделся. Как же! Он когда-то был старшим по званию, а теперь делает ему замечание тот, кто был когда-то младшим по званию!

… Первая встреча с Гриппенбергом в Маньчжурии была короткая, генералы обменялись приветствиями. Куропаткин полюбопытствовал, как ехал Гриппенберг. Гриппенберг ответил, что ехал превосходно, и из его тона явствовало, что он не мог ехать не превосходно, потому что поезд, назначенный ему, не уступает поезду Куропаткина.

Гриппенберг сразу же пожаловался на ревматизм, недомогание и хотел вообще распространиться о своих болезнях, но Куропаткин, который болел редко и вникать в болезни не любил, перевел разговор на другую тему.

Во второй раз генералы встретились через неделю.

Гриппенберг сидел ссутулившись, навстречу Куропаткину приподнялся слегка, гримасой намекая на свой ревматизм, пожал руку и, не ожидая приглашения, сел.

Сухое желтое лицо его, длинный нос и острый подбородок — все смотрело мимо Куропаткина.

Куропаткин почувствовал глухое раздражение.

— Ну как, Оскар Казимирович, уже осмотрелись?

— Прошу прощения, я закурю. Я, Алексей Николаевич, ознакомился с некоторыми материалами по боям, они наводят меня на грустные размышления.

Он сказал эти слова небрежно, выпустил густую струю дыма и руку с папиросой положил на край стола.

Куропаткин молчал.

— В частности, рассмотрел я историю боевых действий под Тюренченом. Ведь это же, Алексей Николаевич, черт знает что такое!

— Позвольте, Оскар Казимирович, к чему относятся ваши слова?

Гриппенберг усмехнулся, усмешка была старая, гриппенберговская, которая говорила: я улыбаюсь своему, ты не обращай на меня внимания.

— Под Тюренченом два наших батальона могли вдребезги разбить японскую дивизию.

— Это каким же образом?

— Если бы два наших батальона были развернуты и в полном составе стреляли учащенным огнем, то японская дивизия была бы уничтожена и победа осталась за нами.

Губы Гриппенберга сжались, глаза сузились.

Гриппенберг выдвинул свою старую теорию о преимуществе одиночного огня перед залповым. Куропаткин хотел сказать: «Сколько подобных теорий выдумываете вы, генералы, командующие военными округами, сидя за печкой в своих округах. Общее убожество военного образования позволяет вам подобные взгляды выдавать за военные теории». Но овладел собой и спокойно сказал:

— Устав советует применение залпового огня, считая его чрезвычайно действенным. Прошу вас, Оскар Казимирович, иметь в виду и принять к сведению, что в моей армии залповый огонь почитается в иных случаях обязательным.

Гриппенберг усмехнулся. Может быть, на нарочитые слова «в моей армии».

— Он вам славы не принес…

Куропаткин побледнел.

— Я вам должен наперед сказать, Алексей Николаевич, что воевать буду по-своему, и государь император, когда я уезжал, выразил этому моему намерению свое одобрение.

Вот чем закончилась беседа.

Гриппенберг держит себя так, будто только он владеет секретом победы! Несомненно, Гриппенберг виновен в постоянном скверном настроении Куропаткина.

Кроме того, появилось новое неприятное чувство. Летом Куропаткин, в сущности, не боялся ничего: хотите поражения — вот вам поражение. Так было под Вафаньгоу. Он чувствовал себя в силах оправдаться, чувствовал свою аргументацию убедительной не только для себя, но и для других. Теперь же он знал, что, хотя аргументы его нисколько не потеряли в своей убедительности, они не убедят никого, ибо внутреннее и внешнее положение таково, что победа нужна немедленно. Хотя бы маленькая, хотя бы нанести частичное поражение противнику, хотя бы отнять десять пушек!

В Главной квартире не покладая рук работали над планом наступления, запрашивали нижестоящие штабы и командующих армиями. Куропаткин назначал сроки наступления и переносил их, потому что каждый день возникали новые соображения, заставлявшие переделывать план.

Когда наконец план нового наступления, задуманный широко, всеми тремя армиями, был готов, Куропаткин созвал совещание командующих. Страшно хотелось услышать от Гриппенберга те слова, которые раскроют его секрет победы.

Четыре начальника штабов сидели тут же, с папками, портфелями, а Харкевич даже с двумя портфелями.

— Оскар Казимирович, первое слово вам, — сказал Куропаткин.

Гриппенберг наморщил лоб и слегка пожал плечами.

— Речь идет о генеральном сражении?

— О решительном генеральном сражении.

— Алексей Николаевич, нынче в лоб вы не атакуете… Японцы отобьют. У них же окопы, опорные пункты, везде проволочные заграждения, да не так, как у нас, а в семь либо в десять рядов, волчьи ямы, фугасы…

— Так-так. А Сандепу вы как предполагаете взять?

— Дальним обходом, с тылу.

— Когда вы будете брать его с тылу, вы окажетесь между противником в Сандепу и тем, который будет подходить от Ляояна. И очень может случиться, что вас отрежут и окружат.

Спорили долго.

— Я за дальний обход в том смысле, — под конец сказал Гриппенберг, — что когда японцы увидят, что мы наступаем, то наши маневры вынудят их самих наступать. Пусть наступают — тут-то мы их и отразим.

— Дальний обход — растянутые коммуникации, опасно и неблагоразумно, — поморщился Куропаткин.

Он увидел, что у Гриппенберга нет никакого секрета победы и вообще его не может быть, кроме того, каким владеет Куропаткин.

Линевич, сидевший в углу, седой, морщинистый, насупленный, сказал:

— Что касается меня, мой план — немедленный захват Ляояна. Захватить и утвердиться армией не меньше как в сто батальонов, затем постепенно охватывать японцев и заставлять их переходить в наступление.

— Вы думаете, Николай Петрович, что так просто взять Ляоян? Мы об этом уже не первый месяц думаем.

— Где осадные орудия? — спросил Гриппенберг.

— В Мукдене, — сообщил Сахаров, — через недельку начнем их перебрасывать.

Длинное совещание утомило Куропаткина, но все же наступление было решено.

Командующие со своими начальниками штабов уехали. Куропаткин надел пальто и вышел на мороз. Мороз был хотя и жесток, но приятен.

Наступление начнет Гриппенберг охватом левого фланга японцев у Сандепу. Когда обозначится успех, перейдет в наступление Каульбарс, потом Линевич. Суворов, пожалуй, ринулся бы всеми войсками сразу, не ожидая, что даст наступление первого отряда, но Суворов устарел! У него штыками кололи.

Надо бы обождать прибытия 16-го армейского корпуса. Отличный был бы резерв, Сахаров тоже считает целесообразным обождать. Но вдруг тем временем падет Порт-Артур?

Вчера из Петербурга снова запрашивали: почему он не наступает? Ответил в сотый раз, что должны были наступать в первой половине декабря, но наступление отсрочили, чтобы дать возможность новым командующим армиями ознакомиться с положением. А во вторую половину декабря ждали запасных.

Ведь смешно сказать: иные батальоны не пополнялись с начала войны! А у японцев, куда ни ткнись, батальоны полнехоньки. Что из того, что теперь три армии, в армиях-то людей пустовато.

Да, 16-й корпус обязателен, совершенно обязателен!

Куропаткин стоял перед глиняной стенкой, смотрел на нее и топтался на месте. Валенок он не любил, а в тонких сапогах было зябко.

На следующий день он получил от Гриппенберга записку. Гриппенберг писал, что, по его сведениям, у японцев сто семьдесят восемь батальонов, а у нас триста тридцать шесть — превосходство не такое уж значительное. Гриппенберг советовал подождать подкреплений.

Куропаткин подумал и ответил согласием.

«Гриппенберг боится, — с удовлетворением подумал он. — Вот вам обладатель секрета победить Ойяму».

Куропаткин согласился отложить наступление не только потому, что всякая отсрочка, хоть на несколько дней, успокаивала его, но еще и потому, что в случае отказа и неудачи, он знал, Гриппенберг сейчас же пожалуется на него в Петербург: Куропаткин-де нарочно поспешил бросить его, Гриппенберга, в бой, хотя был предупрежден о необходимости подождать и получше подготовиться.

Но Куропаткин не предполагал, что Гриппенберг, получив его согласие, тут же написал в Петербург, что главнокомандующий не позволяет ему наступать, откладывая удар со дня на день.

Следующие дни были наполнены перепиской по поводу возникающих все новых соображений. Но в это время Стессель сдал Порт-Артур. Положение резко изменилось: теперь японцы могли подвезти от Порт-Артура осадную артиллерию.

Это последнее соображение показалось настолько серьезным, мысли об армии Ноги были настолько тревожны, что Куропаткин пришел к убеждению, что о генеральном сражении, в котором будут принимать участие все три армии, сейчас нечего и думать и что операция у Сандепу может быть только частной операцией.