Полутьма - Софья Эл

— Ты прекратишь? — отведя взгляд возмущенно говорю я. — Он — секс. Ничего не было и не будет.

— Ты скучная, — откинувшись на спинку, Даша невзначай подмигивает официанту, — если он — секс, то в чем дело?

— В том, что он жестокий вампир, убийца, — шиплю я, с силой вырывая руку.

Видимо, в моем взгляде что-то меняется, потому что беззаботная секунду назад Даша вдруг сжимается, языком полируя зубы и рассматривая поверхность стола, выковыривая дерево под пальцами ногтем.

— Не злись, — тихо произносит подруга, а я отворачиваюсь, сгорбившись, — просто я же вижу, что он тебе нравится. Ты же изучаешь их, — сердце больно бьется о ребра, с другой стороны напоминая о своей глупости, — может быть, они, как и люди, могут исправиться?

А я ненавижу себя в этот момент. Потому что позволяю этим словам коснуться сердца. Влезть в разум. Туда, где есть четкое разделение между вампиром и человеком. Толкнуть грань, отодвигая стену и заставляя вдохнуть «он же пытается».

Судорожно сжимаю руку в кулак, чувствуя, как хрустят костяшки. Он пытается, чтобы понять нас. Я пытаюсь, чтобы понять их. Каждый перенимает схему и манеру от другого. Ход мыслей и действий, мотивы и чувства. Мы учим друг друга. Чувствовать как человек. Мыслить как вампир. Поэтому лопается грань. Потому что за рациональными действиями вдруг появляется вуаль мечтательности. Моей. Больно закусив щеку, я наконец набираюсь сил, чтобы выдавить из себя звук.

— Не могут, — голос звучит расстроено и хрипло, а лицо даже по ощущением стало похоже на мел, — рационализм всегда будет идти впереди чувств. Хочу — делаю все, для того, чтобы это получить. Извращенный рационализм. Может, менятся цель, средства достижения, но никакие чувства не сдвинут вампира от намеченной цели. Это сложно объяснить, Даш, — язык касается неба, а кровь вскипает где-то в районе горла, — у них нет понятия морали. В их обществе его не существует. Есть цель, есть средство. Чувства сейчас для него — инструмент. Станет не нужно или найдет другой способ. Или изменится цель — выкинет за ненадобностью. Сегодня ему может быть интересно наблюдать за мной, а завтра гораздо быстрее вдруг станет свернуть мне шею. И он сделает это, не испытав сожаления.

Даша молчит, барабаня пальцами по столу.

— Но все же ты ему интересна, — выдавливает она, а я резко подпрыгиваю на ноги, — все, все, я просто пыталась разрядить обстановку.

Но это я слышу уже на выходе. Напряжение не дает спокойно попрощаться или продолжить диалог. Я знаю, что она не обидится. Она знает, что завтра я отойду и все станет, как прежде.

На улице тихо идет дождь, но не тот, что ливнем сметает все на своем пути. Нет, это неприятные, но редкие капли, что лишь усиливают противное чувство внутри. Я не рассчитывала на такую погоду, поэтому, быстро проскользнув КПП, ватными ногами перебираю в сторону служебной квартиры. Вымокнуть совсем не хочется. Мстительно принимаю решение, что сегодня кто-то вполне перебьется и свиной кровью, а вопрос с его рационом решу завтра. Ничего, не разломится. Все равно нужную информацию для ночного дела мы уже получили, так что потерпит, хищник.

Полная решительности, переступаю порог своей тихой и холодной квартиры. Здесь все по-старому. Цветастые обои времен совка, такой же телевизор на огромном штативе и два жужжащих холодильника. Один — мой, второй — его. Огромные люстры и плотные шторы.

Я ничего не меняла здесь, оставив все, как было при родителях. Три комнаты, одна из которых всегда заперта. Ее ручка давно покрылась пылью, но именно сейчас мне необходимо попасть туда.

Чтобы перестало так разрываться внутри. Чтобы стена встала на место.

Не разуваюсь, толкаю от себя дверь, втягивая запах затхлого, давно не проветриваемого помещения. Моя личная камера пыток. Веки отказываются, и я прилагаю усилие, чтобы сделать шаг вперед и щелкнуть выключателем. Даже лампочки за столько лет не меняла здесь ни разу. Пыль вздымается в воздух от поступившего кислорода в комнату, и я громко чихаю, прикрыв рот рукой. Коснувшись пальцами шершавых обоев в широкую зеленую полосу, я улыбаюсь.

Помню, как они выбирали именно эти. Тогда таких не было ни у кого в военном городке. Зимой, под Новый год, когда людей больше, чем муравьев в муравейнике, мы все втроем на рынке, а мама грозится разрыдаться. Мне холодно, но я молчу, потому что сейчас важнее она. Продавец не идет на уступки, а денег у родителей не так много — это я понимаю уже сейчас. Впритык было.

Дядя помог. Вынырнув из толпы, отозвал в сторону продавца, а уже через пять минут мы довольные грузили в шестерку последние шесть рулонов. Ровно на эту маленькую комнату.

А после, пока я наряжаю елку, папа в смешной газете, сложенной шляпой на голове, с кистью на конце швабры наперевес, дает парад в одно лицо через всю квартиру в честь завершения оклейки. Мама, измазанная, раскрасневшаяся, но до жути счастливая, сидит рядом со мной, разглядывая игрушки, на которых я знаю каждую царапинку.

А я точно знаю, что мое новогоднее желание сбудется, глядя на сильно округлившийся мамин живот.

Делаю еще шаг вперед, цепляя рукой дырявый шарик на верхушке елки, что всегда мы вешали вместо звезды. Не было другой. Но я очень любила эту игрушку. В тот день папа, как и всегда, торжественно поднял меня на руках, позволяя завершить подготовку к празднику. Надеть на верхушку елки этот шар. Стекло почему-то согревает пальцы, и я вижу, как с моим движением загорается гирлянда.

Перебирая пальцами дождик, что тогда казался волшебным, а сейчас окончательно потускнел, я вновь чувствую запах мандаринов и клея для обоев. Взгляд касается той части комнаты, где должна была разместиться новомодная стенка, подарок дяди, поэтому туда обои не поклеены. Здесь я и стояла, когда в квартиру открылась дверь. Мы ждали дядю, поэтому просто продолжали веселиться.

По-моему, папа понял первым.

Почему ему не потребовалось приглашение? Глупый вопрос, ведь отец работал с вампирами так же, как и я.

Опустившись на пол, я уже не помещаюсь в обведенное мелом пространство. Мама была ниже меня. Маленькая и хрупкая. Кажется, что спустя почти двадцать лет я чувствую запах ее крови, что въелся в потертый временем линолеум. Уткнувшись лицом в пол, я пытаюсь заглушить рвущийся наружу крик. Прижимаю колени ближе, стараясь унять, спрятать боль.

Я ничего не помню с того злосчастного звука открывающейся двери. Папа поворачивает голову, и вот я уже сижу, держа их за руки. Мое платье в крови,