Винета - Эльза Вернер

— Значит, вы знаете? — перебила его подавленная Ванда.

— Достаточно, чтобы снять с вас всякую заботу о том, что вы только что были неосторожны. Неужели же меня считают таким ограниченным и думают, что я один не буду знать того, о чем говорят даже в Л., а именно что Вилица является центром партийной деятельности, во главе которой стоит моя мать. Вы спокойно можете согласиться с тем, что уже знает вся окрестность и что было мне известно, прежде чем я приехал сюда.

Ванда молчала и тщетно старалась прочитать на лице Вольдемара, что именно ему известно.

— Не об этом речь, — снова начал он, — я просил дать ответ на мой вопрос. Был ли этот поступок добровольным или же… являлся исполнением возложенного поручения? Ванда, не негодуйте так, вы должны простить мне, если я недоверчиво отношусь к приветливости с вашей стороны.

Молодая графиня, наверное, сочла бы эти слова за новое оскорбление, если бы в них не было бы чего-то, что обезоруживало ее. Голос Вольдемара звучал теперь как-то совсем иначе, и Ванда даже слегка вздрогнула, когда он в первый раз назвал ее по имени.

— Если моя тетка когда-то без моего ведома пользовалась мной для осуществления своих планов, упрекайте ее, а не меня, — тихо ответила Ванда, — я ни о чем не подозревала. Теперь же, — она гордо подняла голову, — я сама отвечаю за свои поступки, и то, что сделала — сделала по своему собственному усмотрению. Вы правы, извинение не относилось к Вольдемару Нордеку, так как он со времени своего приезда не давал мне повода искать или даже желать примирения с ним. Я хотела заставить владельца Вилицы поднять забрало; теперь мне этого больше не нужно. С сегодняшнего дня я знаю то, о чем до сих пор только подозревала. В вашем лице мы имеем озлобленного и беспомощного противника, который в решительный момент воспользуется своей властью, если бы ему даже пришлось попрать все родственные узы.

— С кем же меня должны связывать эти узы? — мрачно спросил Вольдемар, — с матерью? Она теперь менее чем когда-либо может простить мне, что наследником богатств моего отца являюсь я, а не младший сын… Со Львом? Возможно, что между нами существует нечто вроде братской любви, но я не думаю, чтобы она оказалась прочной, в случае, если наши интересы столкнутся.

— Лев охотно относился бы к вам как к брату, если бы вы не сделали это невозможным, — перебила его Ванда. — Вы всегда были неприступны, но раньше все же бывали минуты, когда он мог быть вам ближе. Теперь же он должен был бы поплатиться своей гордостью, если бы попытался разрушить ту ледяную холодность, которую вы проявляете по отношению ко всему, что окружает вас здесь. Было бы совершенно напрасно, если бы мать или брат с любовью пошли вам навстречу; они все равно не нашли бы в вашей душе отклика.

— Вы судите совершенно правильно и беспощадно, — медленно произнес Нордек. — Но спросили ли вы хоть раз, что сделало меня таким? Было время, когда я был другим, по крайней мере, по отношению к вам; когда вы могли управлять мной одним взглядом, одним словом, когда я терпеливо подчинялся даже вашим капризам. Вы могли сделать со мной многое, может быть — даже все. Что вы этого не хотели, что вы предпочитали моего брата, было, пожалуй, естественно… что бы вы стали делать со мной?! Но вы должны понять, что это произвело переворот в моей жизни. Теперь я считаю за счастье, что мои юношеские мечты были разрушены, а то моя мать, вероятно, захотела бы повторить драму, которая разыгралась много лет тому назад, когда один из Нордеков женился на Моринской. Может быть, вы подчинились бы этому семейному желанию, а меня постигла бы та же участь, что и моего отца. Судьба оградила нас от этого, и теперь все предано забвению; я хотел только напомнить вам, что вы не имеет никакого права упрекать меня в суровости. Разрешите теперь проводить вас до лесничества?

Ванда молча выразила свое согласие.

Они по-прежнему расстались врагами, но оба почувствовали, что борьба между ними приняла другое направление, хотя, быть может, не стала благодаря этому менее ожесточенной.

Глава 14

Обе комнаты, занимаемые Фабианом, окнами выходили в парк и были изолированы от остальных помещений замка. Когда княгиня приказала приготовить для сына комнаты своего умершего мужа, которые до тех пор пустовали, бывшему воспитателю была выделена маленькая, прилегавшая к ним комнатка, которая, на ее взгляд, была вполне подходящей для доктора. Однако Вольдемар сразу же после своего приезда нашел это помещение никуда не годным, велел открыть расположенные в другом конце замка комнаты для гостей и выбрал две из них для Фабиана, причем коридор сразу же был заперт, чтобы его не беспокоила беготня прислуги. Случилось так, что именно эти комнаты были специально подготовлены для графа Моринского и его дочери, которые нередко неделями жили в Вилице.

Узнав об этом, княгиня ни слова не сказала сыну, так как взяла себе за правило никогда не противоречить ему в мелочах. Она тотчас же велела приготовить для брата другое помещение, но результатом явилось то, что она очень немилостивыми глазами смотрела на невольную причину всего — Фабиана. Конечно, она не высказывала этого, потому что весь замок очень быстро узнал, что Вольдемар был очень требователен ко всему, что касалось Фабиана. Это была единственная сфера, в которой он проявлял свои хозяйские права, благодаря чему все, начиная с княгини и кончая прислугой, очень внимательно относились к доктору. Да это было и нетрудно по отношению к скромному, тихому, всегда вежливому человеку. Фабиана видели очень мало; он редко выходил к столу, целыми днями сидел за книгами, а вечера проводил у своего бывшего воспитанника, с которым был, по-видимому, в очень хороших отношениях.

У Фабиана были гости, что являлось чрезвычайно редкостным событием. Рядом с ним на диване сидел не кто иной, как асессор Губерт из Л., явившийся на этот раз, по-видимому, с совершенно миролюбивыми намерениями и без всяких мыслей об аресте. То печальное недоразумение и положило начало знакомству. Фабиан являлся единственным утешителем несчастного асессора, когда это дело получило огласку. История о предполагавшемся аресте владельца Вилицы облетела весь город и стала известна в замке (Вольдемар сам рассказал ее княгине) и во всей окрестности. Бедный Губерт никуда не мог показаться, чтобы не подвергнуться насмешкам и не выслушать различных намеков. Он на следующий же день явился к Вольдемару с извинением, но не застал его, и тут-то Фабиан и проявил свое великодушие. Он принял совсем уничтоженного Губерта, утешил его по мере сил и взялся передать его извинение Вольдемару.