Приключения Буратино. Сборник - Алексей Брусницын

это можно не один, не два и даже не три раза за ночь. Гладиатор брал паузу на то, чтобы выпить, поговорить и снова набрасывался на бедняжку. Впрочем, ей это нравилось…

Когда-то он думал, что любит жену, но теперь понял, что это была никакая не любовь… Любовь без страсти – привычка.

К Орит он привыкнуть не мог и не смог бы никогда. Все в ней удивляло и восхищало его: необычайная красота, грация, ироничный и непредсказуемый ум. Он не привык к вниманию таких женщин…

Его жена была весьма недурна собой. После нее в круг его интимного общения попадали в основном женщины из профессионального окружения – студентки, аспирантки, научные сотрудницы. Среди них тоже встречались весьма привлекательные особы, как телом, так и душой, но всем им бесконечно далеко было до Орит… Между нею и всеми ними была пропасть. Как между «Мисс Университет» и «Мисс Вселенная».

Однажды в порыве страсти Урсус признался Орит в любви. Потом, переведя дух, он спросил:

– Орит, милая, ты поняла, что я сказал тебе? Ну… когда мы… – он замялся.

– О чем ты, медвежонок? – нахмурила она лоб.

Урсус пробормотал обиженно:

– Ты серьезно?.. Ты не обратила внимания?

Она улыбнулась и поцеловала его, он ответил с юношеской готовностью. Она принялась отбиваться и отбившись сказала:

– Конечно, я тебя услышала. Просто дразнюсь. Я тоже люблю тебя.

– Тоже? Как ты легко к этому относишься… Для тебя это пустяки?

– А по-твоему, я должна быть серьезной? – удивилась Орит.

– Ну конечно… – сказал Урсус уже не так уверенно.

– Хорошо, – она села и сделала серьезную мину. – Я отдаю за возможность видеть тебя бешенные деньги этому твоему лысому кровопийце Берцелиусу. На них уже можно было бы купить пару молодых, здоровых негров для утех, но я предпочитаю тебя. Разве это не любовь?

Он совершенно обалдел от этого аргумента и гневно уставился на нее. Она заливисто засмеялась.

– Ну-ну. Не смотри так, медвежонок. Я так и знала, что ты влюбишься. В меня невозможно не влюбиться… – она приняла соблазнительную позу.

– Это точно! – он поймал и поцеловал ее руку. – И все-таки?

– Что «все-таки»? – она как будто забыла предмет разговора. – А… Почему я несерьезно? Потому что это хорошая новость. Как еще я должна к ней относиться? Вот если бы ты сказал, что тебе больно мочиться после ночи со мной, тогда бы я отнеслась к этой новости серьезно. Но ты сказал, что любишь – мне легко и весело от этого…

Он схватил подушку и принялся лупить ею Орит, та завизжала, но не слишком громко, чтобы не напугать охрану.

После он подумал, что, в каком-то смысле, она права. Зачем усложнять? Зачем делать сложным то, что проще простого? Но ее реакция не перестала казаться ему странной. Он был уверен, что какой бы менталитет ни был у человека, даже древнесамаритянский – все равно момент признания, когда выясняется, что предмет его любви отвечает взаимностью – это очень серьезный момент, способный вызвать скорее слезы радости, но никак не смех…

В другой раз на волне адреналина после очередной любовной феерии он сказал:

– Возможно, этот мир мне и мерещится, но чувства – не иллюзия. Я понимаю, звучит как бред… Пусть этот мир эфемерен, но мне не нужен тот, другой, где нет тебя! Никогда там, наяву, я не испытывал ничего подобного. Орит, с тобой я в первый раз в жизни счастлив по-настоящему!

На седьмой день игр, перед ежевечерним застольем, Урсуса пригласил к себе Агмон. Оказалось, что у него отдельная комната с двумя большими окнами, выходящими на море.

– Хорошо у тебя, – завистливо произнес Урсус. У него, как у восходящей звезды, тоже была отдельная комната, но ей было далеко до этой. В его келью вмещалось только самое необходимое, а единственное оконце выходило во двор.

В углу гость заметил небольшую ажурную этажерку, полную толстых, на вид тяжелых свитков.

– Что это? Целая библиотека… – поинтересовался он.

– Гомер. «Илиада», – был ему ответ.

– Как это? Тут только «Илиада»?

– Да. Все двадцать четыре песни, примерно по две на свиток. Итого четырнадцать свитков.

– А почему Гомер? Неужели ты раньше не читал? Гомер же для вас как Пушкин…

Агмон пропустил незнакомое имя мимо ушей:

– Конечно читал. Раз двадцать.

– Не надоело?

– Что ты? В этой поэме вся мудрость мира. Она каждый раз открывается по-новому.

– А «Одиссеи» почему у тебя нет? Она хуже, что ли?

– Как это хуже? Как их вообще можно сравнивать?.. «Одиссея»… – он мечтательно вздохнул. – Но послушай, я на «Илиаду» полгода откладывал. Каждый свиток – двадцать денариев. Всего почти триста. Годовое жалование императорского легионера меньше.

– Ясно. Так, а зачем ты позвал меня, Агмон?

– Я хочу сделать тебе подарок. Присядь, пожалуйста.

Урсус уселся в кресло, стоящее рядом с этажеркой. «Только торшера не хватает…» – снова позавидовал он.

– Очень интересно. Какой же?

Агмон достал свиток с верхней полки. По сравнению со свитками «Илиады» тот казался совсем крошечным. Грек встал в позу и возгласил:

– Посвящается моему другу и собрату по оружию Антонию Сергиусу.

В день тот великий начала Пилатовых игр,

В память людскую что врежутся на́ век,

Вышел во двор к нам наш старый ланиста

Чтобы взбодрить, на победы настроить.

«А́гмон!» – обратился ко мне он и лоб свой нахмурил.

«Есть тут один новичок, прозывается Урсус.

Он победил у колодца гиганта Хага́на.

Был тот низвергнут бедняга в пучину хладну́ю.

Очень расстроился он, хоть и вида не по́дал.

Есть, знать, в крови у германцев понятье о чести…

Слушай, мой славный Агмо́н, я ведь зря не болтаю.

Сила в том Урсусе есть, есть и ловкость, и хитрости мера.

Будь с ним предельно ты собран. Но помни!

Если умрет кто из вас – много денег теряю».

С этим напутствием вышел я на Медведя,

Гордый элли́н против типа, что род свой не помнит.

Сетью накрыл я его, как большую, но глупую рыбу.

Он же коварно под ноги копье мне просунул…

Пока, проклиная судьбу, я в пыли кувыркался,

Он, извиваясь змеей, мою сеть перерезал.

Вот и остались у нас на двоих два кинжала…

Агмон читал со страстью, юным, звенящим от волнения голосом. Сначала ему было трудно, он явно смущался. Потом поэт разошелся и перестал заглядывать в свиток.

Солнце клонится к закату, бьются волны о берег

Так обозначили боги эту последнюю сцену.

Смотрят потомки Иуды, смотрят праправнуки Рема

Смотрит вся Иудея,