Винный склад - Висенте Бласко-Ибаньес

Когда Рафаэлю ничего больше не оставалось сообщить, всѣ юнцы вернулись въ «Собраніе», не простившись съ нимъ. Разъ ихъ любопытство было удовлетворено, какое имъ было дѣло до рабочаго, для котораго они такъ поспѣшно повставали изъ-за стола.

Надсмотрщикъ пустилъ свою лошадь галопомъ, желая какъ можно скорѣе добраться до Марчамало. Марія де-ла-Лусъ не видѣла его въ теченіе двухъ недѣль и встрѣтила его непривѣтливо. Также и до нихъ дошла преувеличенная разными пересудами вѣсть о случившемся въ Матансуэлѣ.

Приказчикъ качалъ головой, порицая происшествіе, и дочь его, воспользовавшись тѣмъ, что сеньоръ Ферминъ вышелъ на нѣкоторое время, накинулась на своего жениха, точно одинъ онъ былъ отвѣтственъ за скандалъ, случившійая на мызѣ. Ахъ, проклятый! Вотъ почему онъ столько времени не пріѣзжалъ на виноградникъ! Сеньоръ возвращается снова въ прежнимъ своимъ нравамъ веселаго кутилы и превращаетъ въ домъ безстыдства эту мызу, о которой она мечтала, какъ о гнѣздышкѣ чіистой, законной любви.

– Молчи, безсовѣстный. He хочу слышать твоихъ оправданій, я знаю тебя…

И бѣдный надсмотрщикъ почти что плакалъ, оскорбленный несправедливостью невѣсты. Обращаться съ нимъ такъ, послѣ испытанія, которому его подвергло пьяное безстыдство Маркезиты, о чемъ онъ умалчивалъ изъ уваженія къ Маріи де-ла-Лусъ. Онъ оправдывался, указывая аа свое подчиненное положеніе. Вѣдь онъ же не болѣе, ккжъ только слуга, которому приходится закрывать глаза на многія вещи, чтобы не лишиться своего мѣста. Что могъ бы сдѣлать ея отецъ, еслибъ владѣлецъ виноградника былъ бы такимъ же кутилой, какъ его господинъ?…

Рафаэль уѣхалъ изъ Марчамало, нѣсколько утишивъ гнѣвъ своей невѣсты, но онъ увезъ въ душѣ, словно острую боль, ту суровость, съ которой простилась съ нимъ Марія де-ла-Лусъ. Господи, этотъ его сеньорито! Сколько непріятностей доставляютъ ему его развлеченія!.. Медленно возвращался онъ въ Матансуэлу, думая о враждебномъ отношеніи къ нему поденщиковъ, объ этой дѣвушвѣ, быстро гаснувшей, въ то время какъ тамъ, въ городѣ, праздные ліоди говордли о ней и о ея испугѣ съ громкимъ смѣхомъ.

Едва онъ сошелъ съ лошади, какъ увидѣлъ Алкапаррона, скитавшагося съ безумными жестами по двору мызы, словно обиліе его горя не уживалосъ подъ крышей.

– Она умираетъ, сеньоръ Рафаэль. Уже недѣлю мучается она. Бѣдняжка не можетъ лежать, и день и ночь сидитъ вытянувъ руки, двигая ими вотъ такъ… такъ, точно она ищетъ свое здоровьице, навсегда улетѣвшее отъ нея. Ахъ, бѣдная моя, Мари-Крусъ! Сестра души моей!..

И издавалъ онъ эти возгласы точно ревъ, съ трашческой экспансивностью цыганскаго племени, которое нуждается въ свободномъ пространствѣ для своихъ горестей.

Надсмотрщикъ вошелъ въ людскую и прежде, чѣмъ добратъся до кучи лохмотьевъ, которую иредставляла изъ себя постель больной, онъ услышалъ шумъ ея дыханія, словно болѣзненное пыхтѣніе испорченнаго раздувальнаго мѣха, которымъ расширялся и сокращался несчастный реберный ацпаратъ ея груди.

Чувствуя, что задыхается, она съ дрожью смертельнаго томленія разстегивала рваный свой корсажъ, обнажая грудь чахоточнаго мальчика, бѣлизны жеванной бумаги, безъ другихъ признаковъ своего пола, кромѣ двухъ смуглыхъ шариковъ, ввалившихся посреди ея реберъ. Она дышала, поворачивая голову туда и сюда, точно желая вобрать въ себя весь воздухъ. Въ нѣкоторыя минуты глаза ея расширялись съ выраженіемъ ужаса, точно она чувствовала прикосновеніе чего-то холоднаго и незримаго въ сжатыхъ рукахъ, которыя она протягавала передъ собой.

Тетка Алкапаррона питала уже меньше увѣренности въ выздоровленіи ея, чѣмъ въ началѣ ея болѣзни.

– Еслибъ она толъко могла выкинуть изъ себя все это дурное, что у нея внутри! – говорила; она, глядя на Рафаэля.

И вытарая холодный и липкій потъ съ лица больной, она ей предлагала кувшинъ съ водой.

– Пей, дитія души моей! Бѣлая моя голубка!..

И несчастная голубка, раненая на смерть, глотнувъ воды, высовывала языкъ, касаясь имъ своихъ синихъ губъ, словно желая продлить ощущеніе прохлады; свой сухой языкъ, выжженный, цвѣта варенаго бычачьяго языка.

По временамъ шумное дыханіе ея прерывалось сухимъ кашлемъ и выплевываніемъ мокроты, окрашенной кровью. Старуха качала головой. Она ждала нѣчто черное, ужасное, цѣлые ручьи гнилости, которые выходя унесли бы съ собой и всю болѣзнь дѣвушки.

Надсмотрщикъ сообщилъ теткѣ Алкапарронъ о пяти червонцахъ, которые онъ имѣетъ передатъ ей по приказанію хозяина, и глаза цыганки просвѣтлѣли.

– Да, донъ-Луисъ истинный кабальеро! Всему причной лишь злая судьба дѣвушки, несчастная случайность. Пустъ Богъ вознаградитъ сеньорито!..

И старуха отошла отъ постели больной, чтобы проводить надсмотрщика до дверей, бормоча похвалы хозяину, спрашивая, когда ей можно явиться къ Рафаэлю получить деньги.

Прошло два дня. Десять прошло съ тѣхъ поръ, какъ Мари-Крусъ заболѣла. Поденщики въ людской казалосъ привыкли ужъ видѣть цыганку, сидящую на своей кучѣ лохмотьевъ, и слышать ея болѣзненное дыханіе. Время отъ времени нѣкоторые поговаривали о томъ, чтобы отправиться въ Хересъ за помощью и привести доктора, но имъ отвѣчали пожиманіемъ плечъ, словно полагали, что это состояніе больной можеть продолжаться безконечно.

Ночью поденщики засыпали, убаюкиваемые этимъ громкимъ пыхтѣніемъ сломаннаго раздувальнаго мѣха, исходящаго изъ угла комнаты. Они привыкли видѣть больную и уже проходили мимо нея, не глядя на нее, смѣясь и громко разговаривая. И только тогда оборачивали они головы съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, когда въ теченіе нѣсколькихъ минутъ переставало раздаватъся тяжкое дыханіе.

Члены семьи Алкапарроновъ, измученные безсонными ночами, сидѣли неподвижно на полу, кругомъ постели больной, не рѣшаясь идти въ поле на заработокъ.

Однажды вечеромъ старуха разразиласъ громкимъ крикомъ. Дѣвушка умираетъ – она задыхается!.. Она, такая слабая, что едва могла двигатпь руками, теперь перекручивала весь свой костяной скелетъ съ необычайяой силой смертельнаго томленія, и эти порывы ея были таковы, что тетка едва могла удержать ее въ своихъ объятіяхъ. Опираясь на пятки, больная вставала, выгибаясь, какъ лукъ, съ выпяченной впередъ, тяжело дышащей грудъью, съ судорожнымъ, посинѣвшимъ лицомъ.

– Хосе-Марія, – стонала старуха. – Она умираетъ… Умираетъ тутъ, въ моихъ объятіяхъ! Сынъ мой!

А Алкапарронъ, вмѣсто того, чтобы прибѣжать на зовъ матери, кинулся изъ людской безумный. Онъ видѣлъ часъ тому назадъ человѣка, проходившаго до дорогѣ изъ Хереса, направллясъ къ постоялому дворику дель-Грахо.

Это былъ онъ, то необычайное существо, о которомъ всѣ бѣдные говорили съ уваженіемъ. Тотчасъ же цыганъ почувствовалъ себя проникнутымъ той вѣрой, что вожди народа умѣютъ проливать кругомъ себя.

Сальватьерра, находившійся на постояломъ дворикѣ, бесѣдуя съ Матажордильосъ, своимъ больнымъ товаришемъ, отступилъ назадъ, удивленный стремительнымъ появленіемъ Алкапаррона. Цыганъ смотрѣлъ во всѣ стороны безумными глазами и кончилъ тѣмъ, что бросился къ ногамъ Сальватьерры, схвативъ его руки съ умоляющей горячностью.

– Донъ Фернандо! Милость ваша всемогуща! Милость ваша дѣлаетъ чудеса, когда желаетъ того! Моя двоюродная сестра… моя Мари-Крусъ… она умираетъ, донъ-Фернандо, она умираетъ!

И Сальватьерра не могъ дать себѣ отчета, какимъ образомъ онъ вышелъ изъ постоялаго двора, взятый на буксиръ лихорадочной рукой Алкапаррона, и какъ онъ съ быстротой сновидѣнія дошелъ до Матансуэлы. И бѣжалъ за цыганомъ, который тащилъ его и въ то же время призывалъ своего Бога, увѣренный, что онъ совершитъ чудо.

Революціонеръ очуцился вскорѣ въ полумракѣ людской, и при огнѣ свѣчи, которую держалъ одинъ изъ цыганенковъ, онъ увидѣлъ синія губы Мари-Крусъ, сведенныя предсмертной судорогой, ея глаза расширенные ужасомъ страданія, съ выраженіемъ безпредѣльнаго томленія. Тотчасъ приложилъ онъ ухо къ потной и скользкой кожѣ этой груди, которая, казалось, была близка къ тому, чтобы лопнуть. Его осмотръ былъ краткій. Поднявшись, онъ инстинктивно снялъ шляпу и и остался стоять, съ непокрытой головой передъ бѣдной больной.

Ничему, нельзя было помочь здѣсь! Началась агонія, – упорная и ужасающая борьба, послѣдняя мука, ожидающая, притаившись, конецъ всякаго существованія.

Старуха сообщила Сальватьеррѣ мнѣніе свое о болѣзни племянницы, ожидая, что онъ одобритъ ее мнѣніе. Все это лишь испорченная кровь отъ внезапнаго испуга, не имѣющая выхода и убивающая ее.

Но донъ-Фернандо отрицательно покачалъ головой. Его любовь къ медицинѣ, хотя и безпорядочное, но обширное чтеніе во время долгихъ годовъ тюремнаго заточенія, постоянное общеніе съ бѣднотой – всего этого было достаточно, чтобы онъ при первомъ же взглядѣ распозналъ болѣзнь. Это была чахотка, быстрая, жестокая, молніеносная, чахотка въ формѣ удушенія, страшная гранулація, явившаяся вслѣдствіе сильнаго волненія истощеннаго организма, открытаго для всякихъ болѣзней, и жадно впитавшаго ее въ себя. Онъ окинулъ взглядомъ съ ногъ до головы это исхудалое тѣло столь болѣзненной бѣлизны, въ которомъ, казалось, кости были хрупкія, какъ бумага.