Винный склад - Висенте Бласко-Ибаньес

Этотъ цыганъ, котораго всѣ осмѣивають, выступалъ теперь возвеличенный внезапно горемъ, и Сальватьерра чувствовалъ необходимость передать ему свою мысль, точно онъ ему братъ.

Революціонеръ тоже позналъ страданіе. Горе дѣлало его трусомъ; но онъ не раскаявался, такъ какъ въ слабости онъ находилъ сладость утѣшенія. Люди изумлялись энергіи его характера, стоицизму, съ которымъ онъ встрѣчалъ преслѣдованія и физическія муки. Но все это проявлялось въ немъ лишь въ борьбѣ съ людьми, передъ недобѣдимой тайной смерти жестокой, неизбѣжной, вся энергія его уничтожалась.

И Сальватьерра, словно забывая присутствіе цыгана и говоря самъ съ собой, вспомнилъ, какъ гордо онъ вышелъ изъ тюрьмы, бросая вновь вызовъ преслѣдованіямъ, и затѣмъ вспомнилъ недавнюю свою поѣздку въ Кадиксъ, чтобы видѣть уголокъ земли близъ стѣны, среди мраморныхъ крестовъ и надгробныхъ плитъ. И это быдо все, что имѣется у него послѣ существа, наполнявшаго его мысль? Отъ матери его, оть старушки доброй и нѣжной, какъ святыя женщины христіанскихъ религій – остался лишь только этотъ четвереугольникъ свѣжеразрытой земли, и дикія цвѣтущія маргаритки? Утратилось навѣки нѣжное пламя ея глазъ, звукъ ея ласкающаго голоса, надтреснутаго отъ старости, который съ дѣтскимъ пришептываніемъ звалъ Фернандо, «дорогого Фернандо».

– Алькапарронъ, ты не можешь понять меня, – продолжалъ Сальватьерра дрожащимъ голосомъ. – Быть можетъ для тебя счастіе, что у тебя дѣтская душа, позволяюшая тебѣ и въ горѣ и въ радости быть вѣтреннымъ и непостояннымъ, какъ птичка. Но выслушай меня, хотя ты меня и не поймешь. Я не отрекаюсь отъ того, чему научился; я не сомнѣваюсь въ томъ, что знаю. Загробная жизнь – ложь, гордая мечта человѣческаго эгоизма; и небо религій тоже ложь. Люди эти говорятъ во имя поэтическаго спиритуализма, а вѣчная ихъ жизнь, ихъ воскресеніе тѣлъ, ихъ загробныя радости и наказанія отдаютъ матеріализмомъ, отъ котораго тошнитъ. Для насъ не существуетъ иной жизни, кромѣ земной; но ахъ, передъ саваномъ, изъ земли покрывающемъ могилу моей матери, я впервые почувствовалъ, что убѣжденія мои пошатнулись. Насъ нѣтъ больше, когда мы умираемъ, но нѣчто наше остается у тѣхъ, которые замѣщаютъ насъ на землѣ; нѣчто, которое не только есть атомъ, питающій новыя жизни; нѣчто неосязаемое и неопредѣленное, личная печать нашего существованія. Мы словно рыбы въ морѣ; понимаешь ли ты меня, Алкапарронъ? Рыбы живутъ въ той же водѣ, въ которой мы существуемъ: пространство и земля; мы живемъ, окруженные тѣми, которые были, и тѣми, которые будутъ. И я, другъ Алкапарронъ, когда чувствую желаніе плакать, вспоминая, что нѣть ничего подъ этой земляной насыпью, вспоминая печальное ничтожество окружающихъ ее цвѣтковъ, думаю, что мать моя не вся подъ землей, что нѣчто вырвалось отуда и оно обращается среди жизни, оно прикасается ко мнѣ, привлеченное таинственной симпатіей, и сопровождаетъ меня, окружая лаской столь сладострастной, какъ поцѣлуй… «Ложь», кричитъ мнѣ голосъ мысли. Но я не слушаю его; я хочу мечтать, хочу сочинять прекрасный обманъ на утѣшеніе себѣ. Быть можетъ, въ этомъ вѣтеркѣ, прикасающемся къ нашему лицу, есть нѣчто оть тѣхъ нѣжныхъ и дрожащихъ рукъ, которыя ласкали меня въ послѣдній разъ передъ тѣмъ, какъ я отправился въ тюрьму.

Цыганъ пересталъ стенать, и смотрѣлъ на Сальватьeppa своими африканскими глазами, расширенными изумленіемъ. Онъ нe понималъ большую частъ его словъ, но изъ нихъ ему свѣтила надежда.

– Судя по этому, милость ваша думаетъ, что Мари-Кру не совсѣмъ умерла? Что я смогу еще увидѣть ее, когда воспоминаніе о ней будетъ душить меня?

Сальватьерра чувствовалъ, что на него повліяли вопли цыганъ, агонія Мари-Крусъ, при которой онъ присутствовалъ, трупъ, качавшійся въ двуколкѣ нѣсколько шаговъ впереди него. И грустная поэзія ночи, съ ея безмолвіемъ, прерываемая по временамъ воплями скорби, вливалась ему въ душу.

Да, Алкапарронъ будетъ чувствовать вблизи свом дорогую умершую. Нѣчто ея пахнеть ему въ лицо какъ благоуханіе, когда онъ будетъ копатъ землю лопатой и изъ новой борозды до обонянія его донесется свѣжесть разрыхленной почвы. Нѣчто изъ души ея будеть также и въ колосьяхъ пшеницы, въ макѣ, вкрапливающемъ тамъ и сямъ красный цвѣтъ въ золотыя полосы хлѣбныхъ нивъ, нѣчто будеть и въ птицахъ, воспѣвающихъ разсвѣть, когда человѣческое стадо идетъ на закланіе, въ горныхъ кустарникахъ, надъ которыми порхаютъ насѣкомыя, испуганныя бѣгомъ кобылъ и гнѣвнымъ мычаніемъ быковъ.

– Кто знаетъ, – продолжалъ революціонеръ, – нѣтъ ли – теперъ въ этихъ звѣздахъ, словно взирающихъ въ высь очами своими, нѣчто изъ блеска тѣхъ другихъ очей которыя ты такъ любилъ, Алкапарронъ?

Но взглядъ цыгана выдавалъ его изумленіе, имѣвшее въ себѣ кой что похожее на состраданіе, словно онъ считалъ Сальватьерру безумнымъ.

– Тебя пугаетъ величина міра по сравненію съ малостью твоей бѣдной умершей и ты отступаешь. Сосудъ слишкомъ великъ для одной слезы: это несомнѣнно. Но точно также и капля теряется въ морѣ… тѣмъ не менѣе она тамъ находится.

Сальватьерра продолжалъ говорить, какъ будто онъ желалъ убѣдить самого себя. Что значщть величина или малостъ? Въ каплѣ жидкости существують милліоны и милліоны существъ, имѣющія всѣ собственную жизнь: также какъ и люди, населяющіе планету. И одного лишь изъ этихъ безконечно-малыхъ организмовъ достаточно чтобы убить человѣческое существо, чтобы эпидеміей истребить массу народа. Почему люди не могутъ вліять на микробы безконечности въ этой вселенной, въ нѣдрахъ которой остается сила ихъ индивидуальности?

Но затѣмъ революціонеръ, казалось, сомнѣвался въ своихъ словахъ, раскаивался въ нихъ.

– Быть можеть, это вѣрованіе равносильно трусости: ты не можешь понять меня, Алкапарронъ. Но, увы! Смерть! незнакомка, которая шпіонитъ и слѣдитъ за нами, насмѣхаясь надъ нашими тщеславіями и нашими утѣхами!.. Я ее презираю, смѣюсь надъ ней, жду ее безъ страха, чтобы наконецъ отдохвуть: и подобно мнѣ и многіе другіе. Но мы, люди, любимъ, и любовь понуждаетъ насъ дрожать за тѣхъ, которые насъ окружаютъ: она подрѣзываетъ нашу энергію, и мы падаемъ ницъ, труся и дрожа передъ этой колдуньей, сочиняя тысячи обмановъ, чтобы найти себѣ утѣшеніе въ ея преступленіи. Ахъ, если бы мы ихъ любили… какимъ храбрымъ и отважнымъ существомъ былъ бы человѣкъ!

Двуколка съ своимъ тряскимъ ходомъ уѣхала впередъ, оставивъ позади цыгана и Сальваьерру, которые останавливались, чтобы говорить. Они уже не видѣли ее. Имъ служили указаніемъ дальній ея скрипъ и плачъ семьи, идущей позади двуколки, и снова принявшейся за свое скорбвое пѣніе.

– Прощай, Мари-Кру! – кричали малютки, точно служки похорогной религіи. – Наша двоюродшая сестра умерла!..

Когда они замолкали на мгновеніе, раздавался голосъ старухи, полный отчаянія, пронзительный, точно голосъ жреца скорби,

– Угасла бѣлая голубка, нѣжная цыганка, еще не открывшійся бутонъ розы!.. Господи Боже! о чемъ ты думаешь, если ты только добрыхъ губишь?…

VII

Когда въ сентябрѣ мѣсяцѣ настала пора винограднаго сбора, богатые аъ Хересѣ были болѣе озабочены положеніемъ, принятымъ поденщиками, чѣмъ хорошимъ урожаемъ вина.

Въ «Circulo Caballista» даже наиболѣе веселые сеньоритосы забывали о хорошихъ статьяхъ своихъкобылъ, о достоинствахъ своихъ собакъ и о прелестяхъ дѣвушекъ, обладаніе которыми они другъ у друга оспаривали, чтобы говорить лишь только объ этихъ людяхъ, опаленныхъ солнцемъ, привыкшихъ къ труду, грязныхъ, еъ дурнымъ запахомъ и злопамятными глазами, работавшихъ на ихъ виноградникахъ.

Въ многочисленныхъ увеселительныхъ собраніяхъ, занимавшихъ почти всѣ нижніе этажи улицы Ларга, не говорили ни о чемъ другомъ. Что еще нужно виноградарямъ?… Они зарабатывають поденно десять реаловъ, ѣдять въ мискахъ менестру, которую заказываютъ себѣ сами, безъ вмѣшательства хозяина; зимой у нихъ на даню часъ отдыха, а лѣтомъ два часа, чтобы они не упали бездыханные на известковую землю, сыпавшую искрами; имъ позволяють выкуривать въ теченіе дня восемь сигаръ; а ночью большинство изъ нихъ спять, подославъ простыню на тростниковую цыновку. Настоящіе сибариты эти виноградари! – и они еще жалуются и требуютъ улучшеній, угрожая стачкой?…,

Въ «Собраній Ѣздоковъ» владѣльцы виноградниковъ въ внезапномъ порывѣ состраданія проявляли умиленіе, говоря о полевыхъ работникахъ на мызахъ. Эти бѣдняги дѣйствительно заслуживаютъ лучшей участи. Два реала поденной платы, вся ихъ ѣда – отвратительная похлебка, а спятъ они на полу одѣтыя, менѣе защищенные кровомъ, чѣмъ даже животныя. Было бы естественно, еслибъ они выражали бы неудовольствіе, а не виноградари, жйивущіе сеньорами по сравненію съ полевыми работниками.