Башня. Новый Ковчег-2 - Евгения Букреева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сама, понимаешь, наверно, — продолжал Павел Григорьевич. — Не сильно сладко мне приходилось. А особо никому и не расскажешь. Да и чего говорить? Что отец кричит на мать постоянно? Что она обвиняет его чёрт знает в чём? Делиться таким с кем-то — это словно душу наизнанку выворачивать. А Анне никогда и говорить ничего не надо было. Она и так знала. И вопросов лишних не задавала. Сама же знаешь теперь, какая она.
Странные нотки, прозвучавшие в голосе отца, заставили Нику чуть пристальней посмотреть на него. Но он, казалось, ничего не заметил. Задумчиво смотрел перед собой, как будто видел что-то такое, что было открыто только ему одному.
— Пап, а почему ты сказал, что между бабушкой и дедом, — Ника чуть запнулась, называть так родителей отца было непривычно, ведь она никого из них никогда не знала. — Почему ты сказал, что между ними не только из-за возраста пропасть была?
Павел Григорьевич внимательно посмотрел на дочь. Чуть наклонил голову.
— Видишь ли, они были, как бы это сказать… из разных социальных слоёв, — и видя, как Ника нахмурилась и открыла рот, чтобы что-то сказать, быстро опередил её. — Это не совсем то, как сейчас. Хотя и сейчас тоже есть, я не буду отрицать, но тогда… Мать моя по своему происхождению, чёрт, слово такое дурацкое, но прижилось, так вот, по своему происхождению она была из тех семей, которые были у власти до революции.
— До мятежа?
— Я всё же предпочитаю слово «революция», потому что тогда произошёл коренной перелом — те, кто стоял у руля двадцать лет, свою власть потеряли. Так вот, у моей бабки по матери была фамилия Андреева. Помнишь из уроков новой истории Башни, кто такие были Андреевы?
— Одна из правящих семей, — тихо сказала Ника, ошеломлённо смотря на отца, и ещё тише добавила. — Их же всех убили. Этих Андреевых.
— Не всех. Убили старших Андреевых, которые, получается, были моими прадедом и прабабкой. А ещё Кирилла Андреева, брата бабки, и его жену, Лилю…
Сердце Ники нехорошо зашлось. Отец заметил это, крепко сжал её ладонь своей сильной рукой.
— Это было такое время, рыжик, ты должна понимать. А моей бабке удалось уцелеть, потому что она к тому времени была замужем за Арсением Ставицким, который поддержал мятеж. Но… как бы то ни было, с такой семейной трагедией за спиной моя мать не сильно разделяла позиции отца. А отец, это я тебе рассказывал и раньше, служил в отрядах генерала Ровшица. Хотя ему тогда всего восемнадцать стукнуло. Даже меньше, чем твоему Киру сейчас.
— И из-за этого они ругались, твои родители? Ну мои дедушка с бабушкой?
— И из-за этого тоже.
— Но ведь… эта революция, она же была сто лет назад.
— Ну не сто, всего лишь семьдесят, или, если уж быть совсем точным, то шестьдесят девять. Я через двадцать три года после Ровшицкого мятежа родился. По меркам человечества — вообще не срок. И это сейчас всё стало забываться потихоньку, а в моём детстве память у многих была ещё свежа. И моя мать, помня о своем происхождении, на многих свысока смотрела. На Анну, на Борьку…
При упоминании Бориса Литвинова лицо Павла Григорьевича помрачнело, и это не укрылось от Ники. И опять, хотя отец ничего не говорил, она почувствовала, как ему плохо. Физически ощутила и его боль, и его горе. Сейчас после откровений отца Ника вдруг поняла, насколько это был хрупкий баланс, эта удивительная, даже в чём-то невозможная, случайная дружба между тремя такими разными детьми: двумя мальчиками и одной девочкой, каждый из которых по отдельности был в чём-то несчастлив, и только все вместе они могли составить и составляли паззл со смешным названием «счастье».
Задумавшись об отце и о тех непростых отношениях, которые связывали его с друзьями, о Борисе Андреевиче, которого Ника с детства привыкла называть дядей Борей, да что там, и сейчас так называла, она не заметила, как ноги сами собой вынесли её к парку. То есть вместо того, чтобы спуститься на общественный этаж, где они договорились встретиться со всеми остальными: Верой, Марком и братьями Фоменко, Ника свернула на парковую дорожку и прошагала по ней до самой стены, прозрачным куполом накрывающей верхние этажи Башни.
Во всей Башне это было (если не считать кабинета отца) её самое любимое место. Ей нравилось стоять вот так, подставив лицо солнцу, впитывая в себя его лучи и сквозь толстое стекло ощущая ласковый и нежный жар. В детстве они ходили сюда с отцом по выходным. Иногда с дядей Борей. Ника бежала впереди них по дорожке, пока не утыкалась носом в прозрачную стену. Прямо перед ней расстилалось бесконечное небо, безмолвное и страшное в своей красоте, и стоять вот так, прижавшись носом к стеклу, за которым не было ничего, кроме пустоты, было захватывающе страшно. Вернее, было б страшно, если б не родные голоса за спиной. Ровный спокойный — отца, и всегда чуть насмешливый — дяди Бори.
— И ничуть я тебя не боюсь, — едва слышно шептала маленькая Ника, обращаясь к пустому небу, готовому вот-вот обрушиться на неё, сминая стеклянный купол. И улыбалась, понимая, что ничегошеньки это небо ей не сделает, пока за её спиной будут стоять два больших и сильных человека, два таких родных ей человека — папа и дядя Боря. Она оборачивалась и, поймав их смех, не понимая толком, над чем они смеются, тоже принималась хохотать, ощущая разлитое в воздухе, смешанное с солнечными лучами, тёплое и необъяснимое счастье…
А теперь, получается, тот детский мир раскололся на кусочки. И человек, которого она привыкла считать родным, предал и её и, что было почти немыслимым, её отца.
Почему-то Нике казалось, что самая большая вина Литвинова — именно вот это предательство. Нет, иногда её словно торкало, она вспоминала про карантин, людей, про ту бригаду в защитных костюмах, которые должны были распылить какую-то заразу на том этаже, убить всех и всё это по приказу весёлого и родного дяди Бори, рядом с которым отец всегда словно молодел и светлел лицом. Ника пыталась найти в себе ненависть, отыскать хотя бы росточки этой ненависти к человеку, совершившему такое страшное преступление, искала и не находила. Старалась понять, что думает
