Рябиновый дождь - Витаутас Петкявичюс

— Я не спорю: что большой, то большой… Но пускай он и ходит среди больших. Ему-то что? Наступил, раздавил и даже не почувствовал, а нам потом всю жизнь отплевываться.

— Ты меня в этот вечный любовный треугольник не впутывай, — Саулюс становился все напыщеннее и глупее, — и свою старушку мне через силу не навязывай…

— Да она еще не старая…

— Ша! Хотя твоя вроде заграничной картины, но ты видишь, какая у меня? Гимнастка, балерина… Дите полосатое, если б она разделась, тебя инфаркт свалил бы… это тебе не вдвоем по баньке вертеться.

— Верю, теперь верю и ничего больше от тебя не хочу. Насчет баньки ты мне не завидуй, она уже давно меня не замечает, я как ненужная вещь. Только поговори со мной еще часок… — Стасис был искренен, потому что в эти минуты Саулюс был для него и единственной надеждой, и единственным утешением.

— Давай поболтаем, но разве от этого что-нибудь изменится?

— Ты прав: мне уже никто не поможет, я только поплакаться хочу. Когда-то я полагал, что из рук любимого человека даже желчь сладка, но и тут промахнулся. Все на земле четко разграничено: и страдание, и радость. Когда мы поженились, думал — счастью конца не будет, но пришел другой, поязыкастее, покрасивее, побогаче… Поэтому бабьим языкам не верь, я не из-за армии такое сделал. Когда совсем придавили они меня, решил больше не жить. Нажрался какой-то дряни, но разве теперь доктора позволят тебе спокойно помереть?

— Уже и доктора виноваты!

— Я их не виню.

— Погоди, не заливай. — Ром не до конца затуманил сознание Саулюса. — Как все просто у тебя получается: накурился — одни виноваты, напился — другие подлецы, нажрался — снова виновников ищешь, а где ты сам был?.. В гостях?

— Нигде, я особенный, Перуном помеченный, — Стасис попытался пошутить, но тут же стал серьезным: — Я только себе врежу, а другим не мешаю.

— Нет, Стасис, мне кажется, что, жертвуя собой, ты только других пугаешь, хочешь, чтобы люди тебя боялись, чтобы на коленях благодарили тебя за каждую твою жертву.

— Это неправда.

— Тогда не плачь и не попрекай. И вот тебе еще один теоретический вопрос: ты случайно свою маму не пугал самоубийством, когда она тебя ремнем манную кашку жрать приучала?

— Или ты меня выслушай, или…

— Или водкой отравишься, да?

— Нет! Или выбрось меня вон, только не издевайся: этого я даже своей матери не прощал.

— Тогда болтай, болтай, — не растерялся Саулюс, — я тебе магнитофон включу, а сам в одно место схожу. — За дверью он наткнулся на жену: — Подслушиваешь?

— Саулюкас, я тебя очень прошу!

— Слышала? Он — бессмертный, Перуном помеченный, а я так, старый ксендз, служанка на колесах при плохом барине… Госпожа Моцкувене…

— Замолчи, как ты смеешь! — рассердилась жена. — Твой шеф хороший человек.

— Поэтому и смею, что слишком хороший. — Он уже не мог быть объективным, потому что поверил в свою правоту. — Как ты думаешь, слишком большая доброта тоже может убить человека?

— Ты пьян как свинья. — Она отвернулась от него, но, передумав, затолкала мужа в ванную. — Умойся холодной водой!

Когда Саулюс вернулся, его бросило в дрожь: Стасис сидел, наклонившись к магнитофону, и спокойненько разговаривал с ним, словно с живым человеком. Парню стало стыдно, неловко перед этим увечным, поэтому он стал извиняться:

— Ты, браток, зря это… Я только пошутил.

— Почему? Если тебе так лучше, мне тоже нечего сердиться. Найдешь время — включишь и послушаешь.

Столь откровенная и ничем не прикрытая покорность гостя выбила из колеи. Презирая себя, Саулюс остановил ленту, отмотал назад и вновь запустил:

«…Итак, откачали меня доктора и привезли домой, но дома у меня, оказывается, уже давно не было. Лежал пластом почти полгода, а с болезнью и разум мой куда-то не туда повернулся. После долгого умирания жизнь такой ласковой, такой красивой показалась. Пока здоровый был, я этого даже не подозревал. Вцепился я в жизнь, будто клещ в мягкое место, и ни о чем больше не думал — лишь бы выкарабкаться как-нибудь, лишь бы еще часок как-нибудь протянуть… Хоть червем, хоть кротом, хоть последней козявкой… Тише воды ниже травы стал, потому что был уверен: если месть и дурные дела не позволяют человеку спокойно жить, то и добрые твои дела не могут пройти бесследно: за все воздастся сторицей. Мне для лечения деньги большие потребовались, а тут — Моцкус этот… Бывало, как приедет он, как выйдут они оба к озеру — звон от их смеха по всей пуще стоит. Бируте ходит и земли не чувствует, а я из-за нее страдаю. Она целыми днями песни поет, а я лежу наедине со своей болью. Потом они в открытую, меня даже не замечая, начали. Думал, с ума сойду, но оказывается, страдания куда легче переносить, чем радость, а злоба никаких границ не знает. Немного подлечившись, и я ружье купил. Решил: нажал раз — и всему конец, но во второй раз рука на себя не поднялась, а на него тем более. И еще я тебе скажу: когда худое замыслишь, сразу начинает казаться, что ты стеклянный, что люди тебя насквозь видят и мысли твои читают…»

Саулюс решительно выключил магнитофон, понял, что лучше бы совсем его не трогать.

— Ну, послушали, и хватит! — Ему стало неприятно, что, захмелев, он все больше и больше подпадает под волю малознакомого и очень неприятного человека. Его неприязнь к Стасису объяснялась не только внешними, физическими недостатками этого человека или духовной ущербностью: из-за него он чувствовал себя сообщником Моцкуса, заставившим этого надломленного горем человечка с такой постыдной откровенностью разговаривать с бездушной машиной. — И ты кончай, развалюха, — пытался заглушить все усиливающийся голос совести, но только оскорбил Стасиса и тем самым приблизился к нему. Наконец опустил крылышки и мирно попросил: — Будь человеком, уезжай побыстрее домой.

— Да уже полночь. — Гость без возражений стал искать кепку. Его упрекающий взгляд на миг проник в зрачки хозяина, и Саулюс почувствовал отвращение к себе.

— Ладно, на посошок, и пошли дрыхнуть, — Саулюс наполнил рюмки и, не обращая внимания на противный вкус напитка, залпом выпил одну и сразу же другую.

Больше Саулюс не сопротивлялся, только пытался предугадать, куда же еще повернет этот беспокойный человек. Словно состарившийся, чрезмерно чуткий судья, он уже не видел озлобленного лица пришельца, жестких морщин фанатика, глубоко вдавленных никчемными страданиями, его высохших и дрожащих рук. Как бездумный следопыт, он шел и шел за хитро петляющим Стасисом, и ему казалось, что он все больше верит этому человеку. И если бы в эти минуты надо было судить Моцкуса, решение пришло бы само по себе. Но ром кончился, и чем дольше он слушал гостя, тем отчетливее понимал, что Моцкуса он не осудит, что для настоящей правды не нужны ни обвинители, ни адвокаты, ибо, когда говорит истина, наказать человека может только он сам. И еще Саулюс заметил, что без всякой нужды вертит в руках опустошенную бутылку, что от этих глупых речей наконец иссяк и сам Стасис, и он, Саулюс, что они уже не нужны друг другу, что пришла пора или разойтись, или говорить о чем-то другом.

Легче всего судить в самом начале, мелькнула какая-то отрывистая мысль, потому что в поисках истины часто приходится сталкиваться с самой разнообразной ложью.

— Нехороший ты человек, Стасис. — Эти слова вырвались против воли Саулюса.

— Сам знаю, каков я. А они — хорошие? — Стасис продолжал гнуть свое.

— Мне трудно сказать.

— А я тебе отвечу: среди людей как среди зеркал — чем внимательнее будешь смотреть на них, тем лучше разглядишь себя. Я ненавижу Моцкуса не потому, что он достойнее меня, и не потому, что он мою жизнь испоганил, а потому, что он подурил и испугался Бируте. Поселил неуверенность и бросил, свинья. Трус он и эгоист. И очень может быть, что именно он подсунул Бируте эту отвратительную мысль насчет меня…

— Проще всего, Стасис, судить других — отмерил чужую совесть по своей мерке, отрезал, и дело с концом: ни тебе страдать, ни за последствия отвечать. Зажмурил глаза — и бей! — Саулюсу только казалось, что он еще сопротивляется.

— Неправда. Когда человек только о себе печется, он иногда так себя казнит, что ему и жить не хочется. Так случилось и со мной. Обжегся, потом вроде все и забылось, но легенда пошла странствовать по свету и делала свое черное дело. Настрадался я, честное слово — настрадался! Мы помирились, но жили как тени: потакали, помогали друг другу в работе и молчали днем и ночью. Она терпеливо ждала Моцкуса, а тот не появлялся. Я ее письма видел. Договорился с почтальоном и его первые ответы сжигал, а потом и сам ему писать начал, но ничто не помогло. Бируте стала презирать меня. Без слов к кресту приколачивала, а позже привыкла и язык, и руки распускать. Как с больным котенком играла, а я терпел, думал — притремся, привыкнем и снова все в старую колею войдет. Но оказывается, этой колеи не было. Ты понять не можешь, что значит, когда женщина ненавидит тебя и насильно живет с тобой под одной крышей. Она приговорила себя. Мол, я твоя рабыня, и больше ничего. Ты из-за меня здоровье потерял, вот за это я тебе и отработаю. Даже в баньке она меня не замечает…