Тревожный берег - Владислав Шурыгин

Тот закрыл глаза и, блаженно улыбаясь, покачал головой. Он разделял мнение Славикова. Еще бы, их любимое место отдыха — в тени под кабиной управления. Обычно сержант не разрешал, а сегодня — пожалуйста. И странное дело, всего полчаса назад хотелось спать, а сейчас, когда разрешено, спать не хочется. Только голова тяжелая, точно ее свинцом залили.

Пройдите по посту 33. Можете громко разговаривать, даже петь песни — солдаты не проснутся. Они спят везде, где есть хоть маленькая тень: под кабиной управления — Бакланов и Славиков, под дизельной — Далакишвили, на полу между кроватей — Русов, во второй комнате между столом и стеною — Кириленко.

Единственный бодрствующий — ефрейтор Рогачев. Он ляжет спать через два часа, а как бы хотелось прямо сейчас! Пробовал сидеть в домике, читать газетную подшивку — бесполезное занятие: вязкая дрема наваливалась тотчас же, и он начинал клевать носом, «бодать», головою стол… Рогачев держится подальше от сонного царства, бродит, насвистывает протяжную мелодию будущей песни. Вот подождите, скоро он выдаст ее ребятам.

Приезжал старшина Опашко, привез чистое белье, газеты и письма. Ребята уже спали, и потому в домике на тумбочках неразобранные лежат письма и газеты.

Улыбается во сне Резо, шевелит губами. Ему снится проспект Руставели, увитый плющом балкон родного дома. В комнате собралась семья: седоволосый, грузный и очень добрый отец, Леван Вахтангович. Мать с младшим братишкой Романом, старший брат Шота с невестой. У него красивая невеста. Они оба такие счастливые. А еще в углу в кресле сидит бабушка. Отец читает большую газету, в которой сообщается о том, как был посажен самолет-нарушитель и что среди солдат, заставивших сесть этот самолет, был их сын Резо Далакишвили. Солдат радиотехнических войск. Ему сам Министр обороны вручил медаль. Вот опа, на груди. А вот и сам он стоит в дверях родной квартиры, за портьерой, и поэтому родные, не видят его. А он стоит с чемоданчиком в руке и слушает, как отец читает газету. Резо поправляет медаль. Какая она блестящая и новенькая!

Спит расчет маленького южного поста. Он выполнил смою задачу. Он заслужил право на отдых. А в Москве, н многоэтажных сверкающих стеклом зданиях, идет напряженная работа. Сотни сотрудников Министерства иностранных дел, Министерства обороны, сотрудников специальных служб выясняют обстоятельства, при которых «пытался заблудиться» иностранный самолет. Извиняются иностранные дипломаты, изворачиваются «заблудившиеся» пилоты. Может быть, завтра в центральной прессе будет опубликовано важное сообщение, а может, такого сообщения не будет. Если даже и будет, все равно не узнают родные Далакишвили о гордости их сына, солдата, мечтающего совершить подвиг. Не узнают потому, что солдаты умеют молчать. Такая у них служба.

23

Если в сорок лет люди относятся к внезапным телеграммам с опаской, то в двадцать — море по колено — беззаботное мальчишеское любопытство:

— Кому телеграмма, товарищ старший лейтенант?

Маслов жестом факира провел листком бумаги перед носом любопытных:

— Угадайте!

А как угадать, если ни у кого в ближайшие два месяца дня рождения не ожидается. Однако всем ясно: раз замполит улыбается и шутит — это что-то хорошее, значит. Маслов тянуть за душу не любит, спрашивает, глядя на Русова:

— Так никто телеграмму не ждет?

У Андрея радостно застучало сердце, почувствовал, как заполыхало лицо: «Неужели? Да, конечно, от нее!» Ответил:

— Я жду.

— Ну, раз ждете, вручаю лично. Хотели передать по телефону, но слова на бумаге особой силой обладают. Так?

А Русов ничего уже не слышит. Спешит отойти в сторону. Торопливо раскрывает сложенный вдвое листок. «Вылетаю пятницу. Встречай вечером автобусом Прибрежном. Целую Люда».

«Ну, отчаянная девчонка! Надо же… Едет ко мне. Нет, не едет, а летит. Летит! Слово-то какое! Будто на крыльях своих…» — радостно думал Русов. И вроде бы не стало поста 33 и товарищей. Только видится ее лицо. Маленькие с ямочками в уголках губы, в глазах плещется нежность. Для него, для Андрея. Боже, какое счастье! Но мало-помалу он возвращается к действительности — на эти берега, на землю, где стоит. И снова видит смеющихся ребят: Славикова, важно читающего свою «Учительскую газету», и добродушно щурящегося на солнце Кириленко…

«Приедет она вечером, а в Прибрежном гостиницы нет… Где устроить ее? У кого? Потом и мне надо отпроситься. А вдруг опять учения? Или еще что срочное по службе», — тревожится сержант.

Сразу столько вопросов! И Русов идет к замполиту. С ним легко все можно разрешить. Он не станет допытываться, каковы отношения между Андреем и Людой. Раз летит, значит, любовь…

— Увольнение мы вам дадим, — говорит Маслов. — А где ей остановиться? На всякий случай сходите к хозяйке, у которой сначала жил лейтенант Макаров… Думается, это самый хороший вариант. Кто останется за вас на точке?

— Рогачев.

— Ну что ж. Пусть он.

Бакланов, Далакишвили и Рогачев сидят в домике, беседуют. Загорелые, крепкие ребята.

— Вот чего себе не могу представить… Как наш сержант целуется? Комедия… Неужели такое с ним бывало?

— С чего это тебя, Филипп, на анализ чужой любви потянуло?

— Шутки шутками, а девица к нему завтра прикатит. А современные девицы словесный треп не очень-то любят. Им чувства давай.

Рогачев, что-то подбиравший на гитаре, усмехнулся:

— Из личного опыта? У тебя с Юлей что-то не очень лирика продвигается.

— Да?

— Да.

— Ошибаешься. У нас с ней все по-современному. Разговоры, дискуссии, общие интересы. У нас…

— Ха! Пока шли все эти разговоры, Юля взяла и — ту-ту, укатила в институт. Чего доброго, возьмет да и на стационар поступит…

— Во-первых, она на заочное. А во-вторых, не имей привычки перебивать, когда человек говорит. Так вот, я и говорю, — продолжил Филипп, — идут между прочим разговоры, дискуссии, сближаются интересы, а потом сразу вдруг — раз! И в дамки! Вот так.

Рогачев удивленно вскинул бровь, усмехнулся:

— Как это — «в дамки»?

— Любовь на максимальном уровне.

— Туманно.

— Ну, народ! Неужели не понятно: с легкой девицей — легкая любовь, с серьезной — под крендель и в загс. Теперь понятно?

— Примерно… — пригасил задиристость Рогачев, продолжая пощипывать гитарные струны.

— Ну, а сам ты, дорогой, — неожиданно спросил молчавший до этого Резо, — сам как думаешь о Юле? Серьезные у нее к тебе отношения или…

Бакланов удивился. Не ожидал от Резо подобного вопроса. «Во дает!.. Смотри куда копает…»

— Зеленый ты еще, ара, такие вопросы «старикам» задавать.

Резо обиделся — опять, мол, ты за прежнее, Филипп… При чем здесь «зеленый»? Тебя серьезно спрашивают.

Но в том-то и была загвоздка, что Филипп и сам не знал, к чему придет его увлечение. Похоже, что ни к чему, но в этом Бакланов никогда бы не признался.

Володя Рогачев тем временем взял под мышку гитару и вышел из домика. Ему с утра не давала покоя мелодия новой песни, которая вот-вот должна сложиться и зазвучать, а ребята не дают сосредоточиться.

В домик заглянул Кириленко:

— Филипп! Тэбэ твой друг кличе!

— Какой еще друг? — недоверчиво спрашивает Бакланов. Но он-то знает, что Кириленко не будет его разыгрывать.

Кириленко поясняет:

— Экспедитор совхозный. К посту-то зачем подъезжает? Скажи ему.

У холма на дороге стояла запряженная лошадь, а на повозке, прищурившись из-под соломенной шляпы, сидит Семенюк. Протянул руку, и, здороваясь, пристально посмотрел на Филиппа, точно видел его впервые:

— Ну и как она, служба?

Спросил таким тоном, что мог бы и не спрашивать. Можно подумать, его служба интересует.

— А ничего. Идет помаленьку, — ответил Филипп, подходя к коню и с удовольствием трогая его теплые бархатные губы.

Ух ты, Уголек, Уголёша!.. Жарко небось тебе, коняга?

— Слышишь, служба, это верно, что ты Замуле, секретарю комсомольскому, про двигатель сказал?

«Ишь ты, гусь лапчатый… Не поленился приехать. Значит, действительно ворюга… Вот бы мог я угодить в историю!» — подумал Бакланов.

— Сказал, а что?

— За язык тебя тянули?

— Он спросил — я ответил. Двигатель-то совхозный? — И, видя, что Семенюк насупился и не отвечает, повторил еще громче: — Совхозный или нет?

— Не в этом дело, — уклончиво ответил Семенюк и даже попробовал улыбнуться. Снял соломенную шляпу и, вынув платок, отвел со лба прилипшие волосы. Кивнул на небо: — Чайки вон разлетались. Гарный дождь буде…

— Да, раскричались чайки…

Семенюк сказал примирительно:

— Мог предупредить хотя бы… А то я подумал… дело земное, обычное. Заработать всякому не мешает — что вольному человеку, что солдату. Двадцатку верную имел бы. А то спрашивает меня секретарь насчет двигателя. А я тебя прикрываю, говорю, нет, мол, ничего ни о чем не знаю. Такое дело…