Цыганка - Дина Ильинична Рубина

В один из этих дней ее на несколько километров подобрал мужик на телеге, но она от жары потеряла сознание, и он — видимо, испугавшись, – с телеги ее сбросил.

(Винить его нельзя, говорит Лайма, время было такое — на черта ему дохлая баба?)

Очнулась она от толчков ребенка и поняла, что родит. Доползла до какого-то сарая и там родила. У нее даже не было тряпки, чтобы завернуть ребенка. Оторвала кусок от юбки и так и зашла в деревню — полуголая мадонна с полуголым младенцем. Но, говорит, ничего, хорошие люди тоже попадались. Одна баба молока ей выпить дала, какого-то тряпья — ребенка по-человечески завернуть. Самим же ничего не хватало… А вечером затопила даже баню, потому что смотреть на Лайму с души воротило — все ноги в сохлой родильной крови, лицо в грязных разводах, ребенок — тот вообще страшненький, с перекусанной, торчащей, как сучок, пуповиной. А потом в другой какой-то деревне еще раза три люди накормили, а одна старуха подарила теплый старый платок — ребенка ночами заворачивать. Еще, скажите, счастье, что дождей не было, наоборот — такая, говорит, сиятельная погода стояла, такая благословенная жарища — в лесах ягод до ужора! Рви и ешь, сколько хочешь.

А добиралась Лайма в Ригу, где жили две ее бездетные тетки, единственные живые родственницы. Ей туда было нельзя — дело известное, не разрешено селиться в больших городах, – но она упрямо перла и перла в Ригу, и добралась.

От появления Лаймы с младенцем тетки пришли в полный ужас. Представляете, какая опасность, какое наказание! Испугались они отчаянно, плакали, умоляли ее куда-нибудь деться, уйти, уехать куда-нибудь… Однако выгнать племянницу или сдать милиции все же не решились. Потянулись месяцы тошнотворного страха, постоянного ужаса перед ночными облавами, проверками… Лайма с ребенком ночевала то в каких-то сараях, то в чужих парадных… Пару месяцев перекантовались в Ассори у знакомых на заколоченной даче…

Ко всему еще тетки очень недовольны были русским именем ребенка. Я забыла написать, что это был мальчик. Сергей. Мой дядя Сережа. Лайма записала его на свою фамилию, а отчество дала — Михайлович, поскольку настоящего дедова имени она и не знала. В лагере звался дед Моисей Мишей. Да и не так уж важно было знать Лайме, как его звали, – вот уж не представляла она тогда, что у них еще будет шанс встретиться.

Из-за этого-то русского имени тетки не могли почувствовать мальчика своим… Звали Арнольдом.

И вдруг на теткин адрес приходит от деда письмо! Такая удача, что Лайма ему адрес оставила. Дед сообщал, что отпущен на поселение, живет почти как вольный, работает, еды вдосталь… Звал приехать.

К слову сказать, он, широкая душа, и семью разыскивал — без особого, как вы понимаете, успеха. Иногда я думаю — а ну как Паня оказалась бы жива и откликнулась? Что ж, с деда бы сталось пригреть обеих. Этого патриарха еще бы на две жены хватило. Так что Лайма, ошалелая от счастья, подхватила мальца и двинула обратно — к деду в Сибирь.

А он к тому времени срубил с друзьями избу, с печью такой душевной. Главное — с ним повсюду было надежно, уютно. Тепло. Хохотал громоподобно, вот что я забыла написать! В раннем детстве несколько раз он пугал меня этим смехом.

С немалым риском была куплена корова. Покупать пришлось в соседней деревне: ну, соседней — по сибирским понятиям: полночи туда, полночи обратно, а вернуться-то надо к раннему утру! Отлучаться нельзя, поймали бы — снова лагерь… Но все же хорошо они в Сибири жили! Дед через пару лет стал начальником геологической партии, а это уж, как он говаривал, «совсем другой компот».

В пятьдесят первом у них родились еще двойняшки, тоже мальчики. Очень разные получились: Янис голубоглазый, медлительный, в латышскую родню, а Гундарс — Жоркой дед его звал — черноволосый, горластый, веселый… Дети разных народов. Но по отчеству оба эти огурца Моисеевичи, и по фамилии Гуревичи…

…В Ригу все они вернулись в пятьдесят четвертом. Дед освободился одним из первых. Дома принято было считать — из-за ударной его сибирской работы. А я полагаю, это все его чертовская везучесть.

И сразу же простодушно и деятельно бросился добиваться оправдания. И вот, представьте себе, это был уникальный случай, когда освободившемуся зека выдали папку с его делом на руки!

Дело в том, что он даже не знал, за что сидит. Знал только, что 58-я статья. Обвинение же прочел в деле: он сидел как белополяк! Ну а если подсчитать, то по всем раскладам во времена белополяков деду было десять лет. Так что он довольно быстро добился реабилитации и даже выхлопотал себе персональную пенсию.

Главное же — разыскал двоих старших детей.

Разыскал — тоже необходимо рассказать, как. История удивительная. Он, повторяю, стал разыскивать семью еще из Сибири, писал повсюду, запросы слал. Но в Костюковичах никого не осталось, письма возвращались, никак не мог он хотя бы ниточку следа нащупать. И вдруг в одной из газет, читая заметку о Саратовском заводе «Серп и молот», наткнулся на фамилию мужа пожилой воспитательницы, которая работала с бабушкой Паней в детском доме. Фамилия была редкая, Коровяк, и инициалы совпадали. Дед произвел умозаключения и понял, что именно в Саратов мог быть эвакуирован детский дом. И, едва обустроив в Риге Лайму с сыновьями, сорвался в Саратов. Прямо с поезда явился в заводской отдел кадров — там и выдали ему адрес.

И было это, представляете, в день свадьбы моих родителей! Прямо к свадебному столу этот самый Коровяк деда и привел.

Есть у нас фотография — дед на ней стоит и держит на одной руке — и высоко таки поднял! – молодых, моих папу и маму, недавних тощих детдомовцев; а на другой руке у него семнадцатилетняя Рита, пухленькая такая, хорошенькая, в последний раз виденная дедом в год с небольшим…

Жить дед и Лайма с детьми так и остались в Риге, у тетушек. Недалеко от центрального парка, в очень красивом месте, в большой, немного сумрачной квартире с высоченными потолками. А ведь когда-то семье весь этот дом принадлежал…

Вспоминаю с улыбкой: дед был человеком фантастической пробойной силы. Не будучи коммунистом, никаким ни начальством, в любой затруднительной ситуации, в любом городе отыскивал райком партии, звонил и говорил без всякого приветствия: «Это Гуревич с Риги! Мне нужны два билета на поезд на двенадцатое…»

В детстве, когда мы с сестрой впервые приехали в Ригу на каникулы, меня заворожил быт Лайминого дома. Трижды в день на стол стелилась скатерть, к каждой тарелке полагались выглаженная салфетка, нож и вилка. Был