Блуда и МУДО - Алексей Иванов

Моржов считал, что такая точка отсчёта есть чуть ли не у каждого. Она – то основное, чем организуется человек. У себя такой точкой Моржов считал пластины. Для него пластины были (в числе прочего) и способом размышления о мире. Для размышлений Моржову оказывались нужны мозги, поэтому пришлось закодироваться, а кодировка отключила мерцоидов. То есть ради пластин Моржов пожертвовал даже бабами.

Вся хитрость коренилась в географии этих точек. У небольшого числа людей такие точки находились внутри их мира. Эту сторону бытия Моржов тоже зааббревиатурил и пользовался термином ВТО: Внутренняя Точка Отсчёта. Жизненная стратегия людей с Внутренней Точкой Отсчёта заключалась в стремлении вынести ВТО вовне на максимально удалённое от себя расстояние. Моржов докинул свою ВТО до капеллы Поццо и Бьянко. Костёрыч исхитрился погрузить ВТО в толщу веков вплоть до эпохи боярина Ковязи. А Щёкин, например, своей ВТО бил, как звезда – протуберанцем, и мог поразить хоть Госдуму, хоть Марс. У людей моржовского ряда дальность вывода ВТО определялась стилистикой. Костёрыч занимался бурением недр, Щёкин – артобстрелом, а сам Моржов – половыми актами. Но Моржов не считал себя таким уж особенным развратником, потому что любая стратегия выноса ВТО была, по сути, осеменением мира.

А друиды принадлежали к тому человеческому ряду, который был противоположен моржовскому. У этого ряда жизненный эпицентр находился вне человека. Поступаясь оригинальностью, Моржов называл его тоже ВТО: Внешняя Точка Отсчёта. И жизненная стратегия людей этого ряда заключалась в том, чтобы притянуть ВТО к себе, в себя и под себя: своей задницей придавить к полу полюбившееся кресло, уложить женщину под своё брюхо, набить свой карман или своё чрево. В общем, как-нибудь приспособить ВТО: или натянуть на себя, как презерватив, или проглотить, как противозачаточную пилюлю, или вставить себе, как свечу от геморроя.

Короче говоря, охотное подчинение Бязова и Чакова Моржов расценил как радость друидов по поводу обретения в моржовском лице собственной друидской ВТО. Для друидов появление Моржова превращало дотоле бесполезную Троельгу в козу, которую можно и подоить, и поиметь.

– И долго мы будем так сидеть? – недовольно спросила Розка. Похоже, она слегка недоумевала: отчего это моржовская рука так и осталась на её бедре, не продолжив странствия?

– Ровно до тех пор, пока не починят фрикцион, – ласково ответил Моржов. – Фрикцион – это агрегат, совершающий фрикции. На мой взгляд, быть рядом с тобой, но уйти до начала фрикций – это предательство.

Солнце медленно съехало по склону Матушкиной горы, как с плеча – бретелька сорочки. В распадок Талки невесомо легло кисейное бельё тумана. Под напряжённо-синим небом яркой и розовой наготой загорелся вдали столбик колокольни села Колымагино. Вечернее, постельное тепло одеялом окутало Троельгу.

Ещё до заката Моржов усадил пьяного Щёкина на велосипед и отправил в деревню Яйцево за дровами. Получив второй за день полтинник, друиды поняли, что жизнь их, похоже, вошла в полосу счастья, как железная дорога – в тоннель. Они прикатили в Троельгу на мотоциклетке и привезли в коляске велосипед, Щёкина и три охапки поленьев. Моржов налил друидам по пластиковому стаканчику водки и велел убираться, потому что сейчас в Троельгу приедут важные люди. Друиды выпили и услужливо убрались, чтобы не отпугнуть удачу. Моржов наколол дрова и развёл костёр.

На берегу Талки имелось стационарное костровище: валунный очаг внутри квадрата из брёвен-скамеек. (Моржов усмехнулся оксюморону быта: квадрат лежал «вокруг».) Поверху брёвна были заботливо стёсаны. Видимо, зимой их так высоко заносило снегом, что друиды не смогли их обнаружить, чтобы спереть на дрова.

Начало смеркаться, когда наконец-то явился первый гость. В ворота Троельги по-кошачьи вкрадчиво въехала тёмная «Тойота». Её задний диван был удобен, как сугроб, в котором уже кто-то повалялся, но Манжетов сидел за рулём. Он привёз мешок снеди и пару бутылок. Поскольку Манжетов был таким гостем, после прибытия которого уже никого больше не ждут, банкет начался.

– Помню, помню вас, Николай Егорович. – Манжетов радушно поздоровался с Костёрычем за руку.

– Борис, – протягивая руку, представился Моржов.

– Глеб, – тотчас всунулся рядом Щёкин.

– Саша, – демократично сказал Манжетов, но сразу поднял палец и предупредил: – Но только в неофициальной обстановке!

Моржов пристроился на бревно рядом с Розкой – через огонь напротив Манжетова и Милены, севших бок о бок. Щёкин, булькая пивом в животе, елозил по бревну, не определившись, к кому же ему будет интереснее приставать: к Розке или к Сонечке. С Розкой можно поязвить, а Соню можно потискать. Застенчивый Костёрыч не решился сесть, и его горящие очки мелькали где-то на границе света и сумрака. Костёрыч то приносил полено, то сзади заботливо накрывал Соню своей старинной стройотрядовской штормовкой, то подсовывал Щёкину стаканчик, чтобы Щёкин не пил из банки. Вдали за ельником изредка подвывали и грохотали поезда.

– Восхитительная штука! – коммуникабельно рассказывал Манжетов, нанизывая на специальные палочки толстые колбаски. – Я этому в Швейцарии научился. Там такие колбаски держат прямо в дыму камина. Жир топится, капает с колбасок в угли, и от этого дым становится ароматным, а колбаски в нём коптятся и пропитываются запахом… Дорогая, тебе сделать или хочешь сама?

«Дорогая» – это была Милена. Моржов вдруг соскочил со спускового крючка и не успел поймать себя.

– Джинсы от Давинчи? – с преувеличенным уважением спросил он, кивая на колени Манжетова.

– Да вы что!… – засмеялся Манжетов. – Простые, наши.

Милена то ли разрумянилась от костра, то ли засмущалась от заботы Манжетова. Моржов смотрел на Милену и в который раз изумлялся женской природе: как дивно расцветает молоденькая женщина, если чувствует, что любима.

– Ну, как у вас дела? – Манжетов приглашал к дружескому разговору всех и, приподнявшись, раздавал всем палочки с колбасками, словно право голоса. – Сергей Егорович, откройте, пожалуйста, бутылки…

– Розка, а Манжетов женат? – тихо спросил Моржов.

– Копается ещё в невестах, – презрительно ответила Розка. Её кавалер где-то застрял, поэтому Розка в сравнении с Миленой чувствовала себя уязвлённой и, понятно, злилась на Милену.

Костёрыч наконец-то успокоился, уселся на бревно рядом с Манжетовым и начал вкручивать штопор в пробку бутылки.

– Хорошо здесь у вас!… – Манжетов совершил дирижёрский взмах палочкой с колбаской. – Так поневоле и думаешь: а не бросить ли всё и не махнуть ли в Урюпинск?…

Полагалось смеяться. Милена засмеялась, Розка хмыкнула, а Соня застенчиво улыбнулась. За спиной Розки Моржов саданул кулаком в бок Щёкину, иначе тот непременно ляпнул бы что-нибудь вроде: «Так увольняйся! Ложись под Шкиляиху педагогом и отдыхай в Троельге, а то как топ-модель – с утра до ночи вкалываешь непосильно!»

– А найдётся ли у вас кто с гитарой? – всё шевелил компанию Манжетов. – Может, сыграет, как в турпоходах бывает обычно?…

– Играю на акустике, – всё-таки вылез Щёкин, – девок зову в кустики…

Манжетов покачал головой, давая понять, что оценил остроту, но сомневается в её благопристойности.

– Так ведь мы и не в турпоход сюда приехали, – виновато пояснил Костёрыч.

Он всё ещё неумело возился со штопором и с бутылками. На его склонённый лоб упала косая, интеллигентная прядь волос.

– Нет, друзья, надо веселее! Гитара там, рыбалка, грибы!… Зачем же упускать маленькие радости в нашей трудной жизни? – укоризненно сказал Манжетов и слегка приобнял Милену, которая, опустив глаза, с загадочной улыбкой Моны Лизы податливо качнулась к его плечу.

– Эта дура за него замуж хочет, а сама для него – маленькие радости жизни, и всего-то! – злорадно прошептала Розка Моржову.

Костёрыч, исчерпав терпение, поставил бутылку на землю, прижал её левой рукой, а правой рукой, вывернув локоть, потянул на себя пробку за штопор. Пробка заскрипела и вдруг гулко бабахнула. Костёрыч едва не опрокинулся за бревно на спину.

– О господи!… – пробормотал он, шаря в траве в поисках слетевших очков.

Манжетов взял у Костёрыча открытую бутылку и передал Моржову.

– Разливайте девушкам, – предложил он. – За начало летней смены можно и выпить понемножку… А то я гляжу, девушка вон там совсем застеснялась.

– Я не застеснялась… – чуть слышно сказала Соня. Бабахнула вторая пробка.

Вторую бутылку Манжетов оставил Милене, но в последний момент вспомнил о Костёрыче и повернулся к нему:

– А ваш стаканчик где, Сергей Николаевич?

– Мне только на донышко, – оправдываясь, сказал Костёрыч, протягивая свой стаканчик. – Я и пить-то не умею…

– Ну, за успешное начало смены! – провозгласил Манжетов.