Тревожная весна 45-го - Валерий Георгиевич Шарапов

Во-первых, он постарел и сдал физически. Всего лишь четыре года назад — в середине 1941-го, когда прощались на Белорусском вокзале, — он выглядел подтянутым, осанистым и каким-то породистым. Настоящим кадровым офицером, если бы гражданскую одежду он сменил на военный мундир.

Во-вторых, в характере отца появилась сентиментальность. Он тепло встретил Антона с воинского эшелона, разместил в заранее снятой и отремонтированной квартире, в первый же вечер сводил в ресторан, обеспечил приличными деньгами. И, главное, он готов был проводить с сыном по несколько часов хоть каждый день.

— Ты когда-нибудь расскажешь мне о своей работе? — спросил сын.

— Обязательно. Вот выйду на пенсию и расскажу.

— Это будет не скоро. Тебе ведь нет и пятидесяти.

— Нет, так исполнится, — засмеялся Казимир. — Всего-то год остался.

Обняв молодого человека, он повел его дальше — к скромной могиле с надписью на табличке: «Бринер Александра Николаевна». А заодно перевел разговор в другое русло:

— Послушай, а как бы ты отнесся к предложению уехать из Москвы?

— Куда? Надолго? — не понял Антон.

— Навсегда. И подальше. Где тихо и нет толчеи. Где текут чистые реки и с гор струится хрустальный воздух.

— На Кавказ?

— Можно и на Кавказ. Но я махнул бы еще дальше. Есть прекрасные Балканы. Есть завораживающие воображение Альпы.

Последние фразы молодой человек пропустил мимо ушей, потому что был не готов к подобному предложению.

— Почему тебе захотелось уехать? — не понял он. — Ты ведь никогда не говорил об этом.

— У меня не сегодня появилось это желание. Мы с тобой очень долго не виделись, Антон. Впервые захотелось все бросить и куда-нибудь переехать в далеком сорок первом, когда стали приходить с фронта твои письма. Позже это желание только усилилось.

— А как же мама? — Антон перевел взгляд на могилу. — Ты же говорил, что здесь обустроен семейный склеп.

— Да что склеп, — махнул рукой Казимир. — Какая разница, где похоронят? Земля везде одинаково холодная.

— Папа, Москва — мой родной город. Я здесь родился и вырос. К тому же за годы войны сильно по нему соскучился…

Он хотел рассказать о недавней встрече с одноклассницей Раисой, которая всегда ему нравилась. Но отец опередил:

— Да ладно. Это я так, к слову. Допустил кратковременную слабость. Извини…

Вынув из внутреннего кармана пиджака маленький букетик фиалок, Квилецкий шагнул к могиле супруги и положил цветы рядом с невысоким надгробным камнем. Понурив голову, Антон стоял рядом…

Спустя двадцать минут они попрощались, договорившись встретиться здесь же на следующий день.

* * *

Квилецкий покинул кладбище через главные ворота и оказался на Малой Декабрьской. Осмотревшись, он перебежал перед грузовой полуторкой бывшую Воскресенскую и сразу повернул на Ходынскую.

Матвей ждал на том же месте, где сутки назад дежурила охрана в составе Илюхи-татарчонка и Сашка. Грузный пожилой Матвей выбрал для ожидания ту же лавочку в тени возле длинного двухэтажного барака. Развалившись на ней, он глядел по сторонам и мусолил тлевшую папиросу. Завидев Казимира, выплюнул окурок.

— У меня все на мази, — откашлявшись в кулак, доложил он. И, покосившись на сверток, спросил: — Что барыга?

Квилецкий хлопнул кореша по спине.

— Барыга пожаловал на встречу с мошней[39]. Пошли, расскажу по дороге.

— Кажись, все ладненько, раз ты такой довольный.

— Пошли-пошли…

* * *

После возвращения главаря на хате в Марьиной Роще случилось большое веселье. Да, в криминальной среде поминальных законов не соблюдали, попов для отпевания убиенных не звали и к смерти относились просто.

Не прошло и суток с момента гибели Боцмана и Локтя, а их кореша уже хохотали и обнимались, глядя на пачки купюр, лежащие на куске мятой газеты. Радовались все, за исключением Илюхи-татарчонка, оставленного на Петровке «нюхать воздух». Квилецкий не терял надежды поквитаться со Старцевым и с его неизвестным дружком. Потому Илюхе выпало маяться на жаре.

В зале раздавались восторженные возгласы:

— Вот это мы зашибли шиллинг![40] Теперь пожируем! Это вам не заработок пленных румынов!..[41]

— И сколько здесь? — гудел Матвей, перекидывая с места на место увесистые пачки.

— Пятая часть от полной суммы.

— Солидно. Рыжье-то барыгу впечатлило?

— Мы уединились с ним в тихой части кладбища, — нехотя крутил ложечкой в стакане чая Квилецкий. — Нашли могилку старого еврея, присели на лавочку. Тут я и раскрыл свой барабан[42].

— Отчего же на могиле еврея? — застыл посреди залы дед Гордей.

Квилецкий засмеялся.

— Мантье[43] заявил, будто заключить сделку на могиле старого еврея — хорошая примета. Я спорить не стал. Какая нам разница…

Корешам из банды действительно не было дела до примет и суеверий. На столе лежала очень приличная сумма. А если учесть, что барыга должен был заплатить еще четыре раза по столько же… В общем, в ближайшие год-полтора банда могла позабыть о рисковых налетах и преспокойно жить на широкую ногу.

— Не скаредничал? — любопытствовал Матвей.

— Пару раз пытался сбить цену, но я стоял на своем. Мы и так прилично отступили.

— Верняк…

— Как самочувствие, Сашок? — спросил Казимир малого.

Тот вместе со всеми крутился в комнате. На голове белела свежая повязка, но судя по улыбке и румянцу на щеках, дело шло к поправке.

— Баш[44] малеха гудит; в ногах слабость — долго шариться не могу. А в остальном — порядок, — бодро отрапортовал он.

— Тогда поможешь Гордею.

— А чего надо?

— Гуляем сегодня, — благодушно распорядился главарь.

Решение еще больше распалило народ: комната наполнилась радостным галдежом.

Казимир собрал пачки, завернул их в газету и передал сверток Матвею — надежному хранителю общака.

— Пойду прилягу. Голова что-то побаливает, — сказал он. — Буди, когда к столу позовут.

Обвязывая сверток бечевкой, Матвей кивнул:

— Отдыхай. Разбудим.

* * *

Закрыв за собой дверь в дальней комнате, Казимир сбросил верхнюю одежду и завалился на кровать. Он любил это помещение в закутке на первом этаже большого деревянного дома.

Единственное низкое оконце выходило на задний двор участка, густо засаженный плодовыми деревцами. Благодаря удаленности от залы и сеней в комнатушке всегда было тихо. Из обстановки в ней была удобная кровать, узкий платяной шкаф и маленький столик под окном.

Сон не шел, а насчет головной боли он приврал — просто хотелось побыть наедине со своими мыслями.

Последние три дня были чересчур насыщенными. Требовалось обмозговать детали. Тем более что Казимиру приходилось изворачиваться и хитрить не только с ушлыми операми из МУРа, но и со своими кровными дружками.

Что ни говори, а пребывание в банде и многолетнее хождение по лезвию бритвы не стало его призванием. Роскошно жить и рисковать он любил, пулям не