Только ты - Наталия Костина

Игорь боялся поднять глаза на мать Киры, чтобы она не выгнала его сразу и безоговорочно. И как можно было ее забыть?! Дурак, какой же он дурак… ведь даже имени ее он не может припомнить!..

Лысенко покосился в сторону сидящей напротив женщины и вздохнул. «Нет… не буду гадать. И так выгляжу идиотом». Проведя полтора часа у матери Киры в доме, он успел рассмотреть эту женщину во всех подробностях. Высокая, стройная брюнетка. Глаза очень темные, но не недобрые, как это бывает у многих брюнеток – недаром черные глаза в народе считают насылающими сглаз, – а искрящиеся, излучающие тепло. В их уголках уже наметились морщинки, впрочем, заметные лишь тогда, когда она улыбается… Наверное, она любит улыбаться: и хотя со своей дочерью при постороннем она хотела казаться строгой, однако он сразу ее раскусил – она не из тех, кто достает детей излишними нотациями. Как бы в ответ на его мысли хозяйка дома снова улыбнулась – и улыбка ей удивительно шла; хороши были даже ее первые морщинки, лучиками собирающиеся у глаз. Она была не слишком молода, но выглядела на удивление свежо. «Лет тридцати двух, – подумал он. – Наверное, мы когда-то невзначай пересеклись… и, может, ребенка у нее тогда еще не было?»

– А между тем мы с вами встречались, – иронически заметила женщина, видимо, читая его смятение, как раскрытую книгу. – Кофе пить будете? Или чай?

– Лучше чай.

– Сейчас заварю. Вы какой любите – черный или зеленый?

– Черный.

Обычно он был весьма разговорчив и даже, можно сказать, болтлив, но сегодня ему не хотелось пустого трепа. Так хорошо было просто наблюдать, как эта женщина ловко управляется с посудой. И еще – за тонкой стеной спала маленькая девочка, покою которой он не хотел мешать.

– Булочку хотите? – с неуловимой насмешкой в глазах и голосе спросила мать Киры, и он как будто почувствовал удар током. И тут его накрыло дежавю: он знал голос… знал эту женщину… и уже был… был здесь… нет, не здесь… Но он точно знал, что с ним это уже было!

Она наслаждалась его растерянностью не меньше минуты, а потом наконец сжалилась:

– Мы с вами ехали в одном трамвае. Когда-то очень давно.

И он вспомнил! Именно она предложила ему, голодному, булочку, которую он и съел. А она вышла так быстро, что он не успел ничего… ничего не успел! И слава богу!

– Я вас искал по этому маршруту еще целую неделю! – с жаром воскликнул он.

Она довольно засмеялась. Смех у нее был негромкий, музыкальный и очень волнующий.

– Я ездила к одной нашей старенькой корректорше, она болела. Везла передачу. А вообще я там и не бываю никогда.

– Но самое смешное – что вы живете в одном доме с моими родителями!

– А я здесь живу всего чуть больше трех месяцев. Тетка умерла и оставила мне эту квартиру.

– Я тоже наследство недавно получил, – зачем-то сообщил он. – От дяди. Вы не поверите что!

– Что? – тут же заинтересовалась она.

– Индюков. Ну, кроме всего прочего.

Она снова засмеялась:

– И что вы с ними делаете? Дрессируете?

– Пока выращиваю… а там видно будет.

– В квартире?

Теперь уже засмеялся он. У его собеседницы было чувство юмора.

– Нет. Они живут в таком… сарае? Хлеву? О, на ферме! Или в ферме? Черт, не знаю, как правильно. У меня нелады с грамматикой.

– Нелады с грамматикой обычно у врачей. А вы, наверное, биолог?

– Нет. Совсем не биолог, – признался он. – Даже рядом не сидел никогда. Я, как бы это выразиться поделикатнее… опер.

– Так вы в милиции работаете?

– Оно самое. Мне ужасно неудобно… но я так и не знаю, как вас зовут.

– Лиля.

– А меня – Игорь, – еще раз зачем-то представился он. – Вы в газете работаете? В смысле, журналист?

Сегодня иссякло не только его красноречие. Почему-то даже предложения он строил с трудом.

– Нет, я редактор. Работаю в издательстве. В основном детские книги.

– Пишете?

– Большей частью редактирую. Редко когда пишу. Только когда намечается завал. Моя должность называется выпускающий редактор.

– А моя – старший оперуполномоченный.

– Чаю наливать? С сахаром?

– Вообще я ужасный сладкоежка, – признался он.

– Кирюха тоже любит сладкое. Но ей много нельзя. А шоколада вообще пока нельзя. Она у вас конфеты не клянчила?

– Нет. Мы с ней сначала на качелях катались, потом по лестницам лазили, потом строили…

– О, какая обширная программа! Извините. Иногда она бывает просто катастрофически общительной. Наверное, на нее так ваша машина подействовала. Как я ни стараюсь сделать из нее настоящую девочку – с бантиками и всем прочим, – она не дается. Больше всего любит прыгать, бегать и висеть вниз головой. Она, наверное, демонстрировала?

– Точно! Лиля, а вы не боитесь отпускать ее одну во двор?

– Честно говоря, боюсь, – призналась женщина, наливая гостю чай. – Но мы тут со всеми перезнакомились, и ее уже знают… а по магазинам она не любит ходить – сразу устает. Я обычно закупаю всего сразу на неделю, а нести и сумки, и ее уже рук не хватает. Так что я стараюсь ее не брать. И в квартире не оставишь – электричество, газ, вода… Вообще-то она послушная девочка, но непоседа и с фантазией. Телевизор смотреть не любит, зато может придумать что-то другое. Например, однажды она устроила Ноев ковчег: собрала всех игрушечных зверей в картонную коробку, поставила ее в ванну и включила воду. Хорошо, что мы тогда жили на первом этаже, но полы ремонтировать все же пришлось. Так что мне спокойнее, когда она гуляет во дворе. Сегодня я ее оставила под присмотром, а она к вам прицепилась, – виновато сказала Лиля.

– А кто за ней должен был наблюдать?

– Мамочка одна. У нее тоже дочка.

Что-то не видел он рядом ни одной мамочки с дочкой!

– Лиля, она была одна, – сказал он таким голосом, что глаза у женщины сразу же стали огромными. – И подошла ко мне. Я не хочу вас пугать, но… в городе случается всякое. Тем более она любит машины…

Дальше он говорить не захотел, потому что не мог себе представить, как Киру сажает к себе какой-нибудь педофил или просто придурок, который захочет покуражиться или заработать на похищении ребенка. Еще он знал страшный случай, происшедший, кстати, чуть не в соседнем дворе, когда такую же маленькую девочку похитили и изъяли у ребенка почку. Он запнулся, а потом добавил:

– У меня работа такая, простите.

Лиля закрыла глаза. Скулы ее напряглись, уголки рта сложились в болезненную гримасу, губы дрогнули… Он понял – еще секунда, и она заплачет…

– Простите, – еще раз быстро и тихо сказал он. – Я не хотел вас обидеть. Но она у вас такая… необыкновенная. Мне бы не хотелось… В городе сейчас…

– Я слышала. Так это правда?

– Правда, – тяжело сказал он. – Я не должен был вам этого говорить. Но… в городе действительно орудует маньяк. Маленькие девочки его, похоже, не интересуют, но… все может случиться… и в любой момент. Маньяки непредсказуемы. Чикатило… – начал он и осекся, потому что в глазах у собеседницы плеснулся ужас.

Рука ее дернулась, чай расплескался по столу.

– Ничего…

Он быстро встал, нашел в мойке губку, промокнул лужу на столе, затем еще протер салфеткой. Его природная цепкая память, тренированная годами работы, сделала свое дело: на этой кухне он уже знал все.

– Она – просто прелесть, – признался он матери Киры – отчасти потому, что ему ужасно хотелось говорить об этом так зацепившем его сердце ребенке, но больше для того, чтобы увести мысли Лили подальше от всевозможных ужасов, случающихся с маленькими детьми. – У меня нет детей. Я и женат никогда не был, – зачем-то добавил он. – Ну кто за меня пойдет! Особенно теперь… когда я с этими индюками!

Лиля улыбнулась, но улыбка получилась не слишком веселой. В кармане у него завозился телефон. Звук он предусмотрительно отключил еще тогда, как переложил малышку в кровать. Звонили родители. Наверное, они наконец пришли домой.

– Да, – сказал он почему-то шепотом, хотя до этого они с Лилей разговаривали в полный голос. – Да, мам. Конечно. Сейчас.

– Я должен идти… наверное? – ему так не хотелось уходить отсюда… и хотелось посмотреть, как малышка проснется. Может быть, она снова захотела бы с ним погулять?

– Наверное, – согласилась женщина.

– Вы мне дадите свой телефон?

У него был такой растерянный и искательный голос, что она снова улыбнулась. В этот раз по-настоящему.

Ты так похожа на мою мать… даже слишком похожа. Только не говори мне, что, убивая женщин, я свожу счеты с собственной матерью. Я хорошо разбираюсь в психологии, и у меня нет комплекса Ореста. Это было бы слишком примитивно. Да и с чего мне мстить матери, которой, к слову, уже давно и на свете нет? Согласен, она была не самой умной и красивой женщиной и не слишком верной женой. Она даже мною мало интересовалась. Впрочем, многие женщины не интересуются своими детьми. Непонятно, зачем они вообще их рожают? Но, не задумываясь о последствиях, а может быть, просто случайно, она все же меня родила. Однако ты, моя милая, уже никого не родишь. И совсем не оттого, что, боясь испортить свою божественную фигуру, ты сознательно исключила из своей жизни деторождение. Даже если бы захотела, ты уже не успеешь. Счетчик включен, дорогая. Время идет, песочек пересыпается. И вверху его остается все меньше и меньше. А внизу вырастает забавный холмик, в котором сначала увязнут твои ноги, потом ты не сможешь шевелить руками, ну а затем он и вовсе засыплет тебя с головой. Красивая получилась аналогия с могилой, правда? Жаль, что и этих писем ты никогда не прочтешь – просто потому, что тоже не сможешь. Твое время заканчивается, утекает, его остается у тебя все меньше и меньше… но ты беспечна, как подёнка, ты сама легкомысленно летишь к огню. А я подхожу все ближе и ближе. Но я не спешу. Живи сколько успеешь и сколько я тебе разрешу – пока я в полной мере вкушу блаженство игры! Иногда, в толпе, я нахожусь так близко, что могу коснуться тебя рукой. Порой даже я провожу пальцами по твоей коже. Однако ты не замечаешь этого. У всех вас, жителей мегаполисов, притупляются чувства. Вы не знаете настоящей страсти, настоящей любви, вы не чувствуете всеми нервными окончаниями, каждой клеточкой, как это умею я. И полновесной ненависти от вас также не дождешься. Вам незнакома разъедающая душу ревность, разве что только зависть… Поэтому и опасность для вас, путающих настоящую жизнь во всей ее многогранности, с плохо прорисованными компьютерными играми, – просто пустой звук. Все вы, от мала до велика, выглядите и поступаете совсем как ожившие манекены, биороботы, не понимающие, что жизнь всего одна! Что нельзя начать все заново, и когда тебя убивают, ты не встаешь больше, как супергерой в тупой компьютерной стрелялке, которого только что размазали по стене. Зачастую мне кажется, что один лишь я по-настоящему жив в вашем испорченном мире, потому что этот мир первоначально предназначался для таких, как я, – реальных и одушевленных. Он был устроен совсем не так – но вы искалечили, испоганили, изуродовали его и подстроили под свои мелкие душонки все. Вы едете, как огромное стадо, впритирку, прижимаясь друг к другу телами. Вы стоите так плотно, что ощущаете незнакомцев практически всей поверхностью тела – но именно ощущаете, а вовсе не чувствуете. И в этом – главная и основная разница между нами. Потому что я – личность. И я ненавижу вашу тупую стадность! Но иногда это скопище манекенов так возбуждает меня, что я спускаюсь в метро в час пик, хотя мне абсолютно нечего там делать. И я еду с тобой рядом, незамеченный, потому что ты принимаешь меня за такого же робота, каким являешься сама, и вдыхаю твой запах. Запах твоего пота, твоей туго натянутой на каркас кожи, под которой движутся, поскрипывая, шестеренки. И пробивающийся наружу запах машинного масла от трущихся друг о дружку железяк не перебивается даже запахом твоих духов. У тебя не самые лучшие духи, дорогая. Должен заметить, что у тебя совсем нет вкуса. Ты пользуешься с утра тяжелыми и слишком пряными вечерними ароматами. Мне, например, больше по душе запахи травы и листьев, дерева и цветов. Как упоительно обонять листву в осеннем лесу! Как терпко и нежно благоухают последние хризантемы! Но тебе недоступны тонкие наслаждения. Ты бьешь тяжелой артиллерией. Ты душишься крепкими духами с мускусом и сандалом, совсем как проститутка, отправляющаяся на ночную охоту. И ты неотличима от них во всем – скажи, разве ты хоть раз занималась со мной любовью, ничего не прося взамен? Ты красишь волосы на голове в неестественный цвет и сбриваешь их на теле. Однако этот невинный льняной детский цвет совсем тебе не идет. Только дети выглядят с ним натурально. Ты же вульгарна. Но ты считаешь по-другому, моя глупая Чиччолина. Ты кажешься себе неотразимой, когда намазываешь глаза, губы и ногти и выходишь в ночь, вооруженная этим наивным арсеналом, который не защитил еще ни одну путану. Однако, несмотря на то, что мы с тобой очень далеко отстоим друг от друга – и по шкале образования, и по социальному статусу – ты все же нравишься мне. В основном своей примитивностью… такой, наверное, была первая женщина в мире, созданная еще до Евы – Лилит. Лилит, появившейся на свет еще в те времена, когда в мире не было ничего, кроме Мужчины, Женщины и Бога. Но Бог давно покинул эту пару, и теперь мы с тобой одни. Мужчина и женщина. Заметь, теперь я пишу слово «женщина» с маленькой буквы. Потому что все это время ты продолжала падать. Деградировать. Я же остался Мужчиной. Хотя бы потому, что развиваю свои мозги и совершенствую навыки, а не стараюсь бить по обонянию, осязанию и зрению и тупо продавать свое тело первому встречному, как это делаешь ты. Нет, моя глупая, примитивная Лилит, я мыслю и действую куда изощреннее. И заставляю мыслить и действовать еще и других. О, им придется трудно – потому что я не оставляю следов. И не делаю ошибок. Я подхожу незаметно. Но не бойся, моя глупышка, ты ничего не почувствуешь. Это будет очень быстро. И даже не слишком больно. И на нашем свидании я обязательно подарю тебе цветы. Такие, какие ты предпочитаешь. Красные розы с вульгарной позолотой по краю их умирающих лепестков.