Лица - Джоанна Кингслей

— Когда тебе все дается, трудно заставить себя сделать из себя нечто, — пожаловалась она Жени, когда девушки надевали лыжные ботинки. — Маме было легче, чем мне. Я всегда завидовала людям, родившимся бедными. Или детям, которых бьют родители, или вообще сиротам, — она осеклась. — Извини. Я хотела сказать, что у других больше шансов открыть, кто они есть на самом деле.

— Но ты — настоящая личность, — запротестовала Жени.

— Я? Иногда мне кажется, что я всего лишь копия. Ну пошли, разомнем кости.

Они вырвались на волю и заскользили по снегу, выпавшему за ночь. Там, где среди безлиственного леса, в ветвях копошились синицы, они чувствовали себя свободными, могли забыть обо всем, лишь ощущать этот миг морозной красоты.

Но образ Пела преследовал Жени и тогда, когда они катались на лыжах рядом или одна за другой. Жени знала, он ею увлекся, чувствовала это. По тому, как он опускал глаза, когда она перехватывала его взгляд, по тому, как стоял рядом, когда они разговаривали, — гораздо ближе, чем это было необходимо. Ей бы хотелось проводить с Пелом больше времени, но у Лекс планы оказывались всегда лишь для них двоих.

Жени поняла, что Пел, как и сестра, был гораздо меньше уверен в себе, чем каждый из их родителей. Иногда казалось, что он безмолвно извиняется за себя. И все же он был разумным, знающим, отзывчивым. Ни одна из марсианских черт, о которых с такими удивительно отталкивающими подробностями рассказывала Лекс, не стала присуща его характеру. Напротив, он, казалось, боготворил женщин и глядел на них снизу вверх. Муж из него вышел бы идеальный. Но когда из белого безмолвия раздавался голос Лекс:

— О чем это ты думаешь?

Жени отвечала:

— Ни о чем.

Она не хотела, чтобы об этих мыслях кто-нибудь знал. И это было единственным, что она скрывала от Лекс.

Накануне Нового года Жени надела платье из черной шерсти с длинной до лодыжек юбкой, купленное специально для этого вечера в Риджент Парке. Застегнув тесный лиф, она наклонилась, чтобы как можно выше поднялись груди и в открытом вырезе, отороченном кружевами, стали видны припухлости. А трехдюймовый ремень из патентованной кожи сделал талию совсем тонкой.

Она повернулась перед зеркалом, изучая себя через левое плечо, потом через правое и была довольна тем, что увидела. Волосы сияли, кожа порозовела от морозного зимнего воздуха, первосортная помада сделала губы полнее, а зубы белее.

В комнату вошла Лекс и присвистнула:

— Вот это да!

— Ты и сама неплохо выглядишь, — ответила Жени, вспыхнув от того, что ее застали, когда она любовалась собой. В широких черных брюках и желтом свитере, украшенном металлическими нитями, Лекс была великолепна. Точнее, «шикарна», подумала Жени. Она никак не могла понять, почему подруга так не довольна своей внешностью.

— Позволь мне тебя сопровождать, — проговорила американка и предложила Жени согнутую в локте руку.

— С превеликим удовольствием, — они спустились по лестнице своей хижины, прошествовали, как настоящая пара, оделись и по морозу отправились в главный дом.

Там уже играл оркестр — музыканты в черных фраках казались неуместными в помещении, больше напоминавшем приют для лыжников, чем бальную залу. Танцующие, однако, были одеты, как им заблагорассудилось: в твиде, бархате, несколько мужчин в смокингах, другие в свитерах с высоким воротом, без пиджаков.

С таким же разнообразием сервировали буфетный стол: шампанское в ведерках со льдом, пиво, копченая семга, икра — располагались среди сыра и холодных отбивных.

Но у Жени не было времени есть. Как только она вошла, ее пригласили танцевать — Филлип, Пел, их друзья перехватывали ее друг у друга. И переходя от партнера к партнеру, она чувствовала, что танцует с легкостью, кружится в вальсе, ныряет в танго, вертится и вновь поворачивается. И каждый мужчина говорил ей, что она танцует в зале лучше всех. Она ощущала себя Золушкой, точно принцесса в первом приталенном длинном платье с открытым воротом.

Когда музыка между двумя танцами прекратилась, Пел поднес ей бокал шампанского. Жени вся пылала, глаза лучились, ко лбу и шее прилипли влажные завитки волос.

— Ты восхитительна, — Пел так близко наклонился к ней, что она ощутила его дыхание на своем лице. — А я и не знал, что ты к тому же и балерина. Из Большого или Кировского?

Жени рассмеялась. Пузырьки шампанского ударили в нос, и она чихнула. Вот если бы учитель Кондрашин мог видеть ее сейчас! На миг она погрустнела, но только лишь на миг. Шампанское возбуждало. Глаза Пела были прикованы к ее рту, но он тоже рассмеялся, когда Жени рассказала, как ее выгнали из балетной школы за то, что она походила на слоненка.

Потом музыка грянула снова, и Жени закружилась в руках курчавого юноши, который шептал ей на ухо, что они встречались и раньше в мечтах и что ей непременно нужно поехать с ним на яхте к его родителям в Рио. Но прежде чем она успела ответить, рядом оказался Пел и встал между ними.

— Ну, будет. Я хочу получить назад свою девушку.

Она уже была готова танцевать с Пелом, но в это время музыка стихла. Пары распались, и все начали выкрикивать цифры, считая обратно от десяти. Рука Пела лежала на Жениной талии: «Четыре, три, два…» Потом раздались ликующие крики. Комната окунулась в темноту: «С Новым годом! С Новым счастьем!»

Пел притянул ее к себе, Жени подняла голову, и их губы встретились, прижались друг к другу. Жени вновь показалось, что она плывет, поцелуй пронзил ее тело. Губы прижимались все настойчивее, их рты слились, а потом она почувствовала его язык и отпрянула в тот самый миг, когда зажегся свет. Снова заиграла музыка, и все запели: «Позабудем мы старых знакомых…»

В электрическом свете Пел странно улыбался ей и сжимал ее руку:

— С Новым годом, Жени. С новым десятилетием, — потом наклонился и прошептал: — Это наше начало.

9

Каждую выпускницу просили, а на самом деле обязывали прийти к мисс Виллмотт для «небольшой приватной беседы о будущем». Сидя на краешке плюшевого кресла с салфеточкой на спинке, Жени старалась сохранить спокойствие.

— У вас великолепный ум, дорогая. Вы должны следовать за ним, как за маяком, — Виктория Виллмотт улыбнулась своему замечанию. Она скорее бросалась словами, а не выговаривала их. — Поздравляю с зачислением в Редклифф.

— Спасибо, — смиренно ответила Жени. Мисс Виллмотт напоминала ей оловянного солдатика, из которого давным-давно ушла кровь и жизнь.

— У вас уже есть какие-нибудь планы, Евгения? Вы знаете, что хотели бы изучать?

— Медицину, — пробормотала Жени.

— О?

Снисхождение, прозвучавшее в этом восклицании, заставило Жени проговорить увереннее:

— Хирургию. Я хочу пойти в медицинскую школу и стать пластическим хирургом.

— Вот как! Лучшая из моих девушек собирается сделать такую странную карьеру. Не очень-то это поощряется. Предпочтительнее было бы выбрать акушерство или педиатрию.

Жени хранила молчание, только положила ногу за ногу.

— В нашей стране, — терпеливо объясняла мисс Виллмотт, — женщины редко идут в медицину, но некоторые так, безусловно, поступают и преуспевают в ней. Но в пластической хирургии, насколько я знаю, нет ни одной женщины. А выпускницы Аш-Виллмотта способны на большее, чем менять внешность людей, — старшая управляющая улыбнулась. — У вас прекрасная голова на плечах, дорогая. Так будем надеяться, что вы не соблазнитесь внешним блеском. Тщеславие суетно и бесполезно.

— Но…

Мисс Виллмотт сложила руки:

— Люди должны жить с теми лицами, которыми наделил их Господь, — изрекла она.

— Но если Бог позволяет младенцам рождаться с изъянами или если он позволяет калечить людей на войне, не думаете ли вы, что кому-то нужно им помочь? — спросила с чувством Жени.

Мисс Виллмотт коснулась зубов кончиком языка, сложила пальцы пирамидкой.

— Понимаю, — ее голос сделался стальным. — Но если вы собираетесь заниматься такими ужасными вещами, дело ваше. Хотя, может быть, вы прислушаетесь к моему совету и изберете более разумную карьеру.

— Спасибо, мисс Виллмотт, — Жени выдержала взгляд женщины и, не обменявшись с ней рукопожатием, вышла из кабинета.

В общежитии она набросала Лекс записку:

«Старая ведьма. Сорок лет занимается «образованием женщин» и заботится только о том, чтобы сделать из них домашних хозяек. В России большинство врачей — женщины. Но наша старуха говорит, что не может рекомендовать карьеру пластического хирурга. Безмозглая, как дряхлая корова».

Но храбрость Жени перед старшей управляющей отчасти подогревалась сознанием, что за неделю до выпуска мисс Виллмотт мало что могла сделать, чтобы помешать ей выбрать профессию и выступить в школе с прощальной речью.