Опаленная юность - Зоя Смирнова-Медведева

Володя Заря, уроженец Ставрополья, бывал в здешних местах у родственников. Правда, довольно давно. Этим обстоятельством и решил воспользоваться старший лейтенант для успешного налаживания контакта с местными жителями. Когда еще в первый раз Заря увидел переброшенный через овраг мостик, он как будто узнал знакомые места. Потом решил попытать счастья — отыскать хутор Подгорье, где жила бабка. Первые два бойца, посланные Зарей в разведку еще до возвращения Самусева, запаздывали. Теперь Володя решил отправиться на хутор сам.

Ближе к вечеру нанесло тучи, стал накрапывать дождь. Поначалу редкий, словно нерешительный, он [134] постепенно набирал силу и к тому времени, когда Володя, я и трое бойцов прикрытия добрались к хуторскому лугу, сыпал уже безостановочно.

Резкие порывы ветра подхватывали мелкие частые капли, размалывали их в водяную пыль. За такой завесой нелегко что-нибудь рассмотреть. Мальчишка пастушонок, как капюшоном прикрывший голову и плечи вдвое сложенным рогожным кулем, не замечал меня, пока я не подошла почти вплотную.

Поговорили. Выяснили, что немцы на хуторе не останавливаются — «бои тут булы дуже сильные, уси хаты скризь покарябани, та йисты нема чого».

А потом произошло неожиданное.

Когда Заря в накинутой на плечи немецкой плащ-палатке, издалека наблюдавший за встречей, подошел ближе, он узнал в пастушонке Петьку Шкодаря, жившего через три хаты от дома его бабки. Мальчик тоже вспомнил человека в парадной форме, с орденом Красной Звезды, чью фотографию так часто показывала соседка бабка Уля.

Стиснув зубы так, что на посиневших от холода скулах явственно проступила россыпь веснушек, Петька подхватил кнут и, несколько раз изо всех сил перетянув ближайшую корову, не отвечая на оклики, кинулся бежать от нас.

Всерьез расстроенный Заря только руками развел:

— Тьфу ты, напасть! Пропала разведка. Так, вслепую, придется на хутор переть.

— А стоит ли, Володя?

— Конечно, не стоит. Только как быть? Обстановку не разведали. Насчет харча тоже непонятно. А потом, скажу я тебе, за бабку боязно. Этот Шкодарь на весь хутор меня ославит, житья старухе не видать, ежели что. В общем, пошли, деваться некуда.

Прогноз, сделанный старшим сержантом, был достаточно точным. Когда мы подошли к калитке, подвешенной на самодельных, из приводного ремня, петлях, у плетня уже толпилась кучка оживленно балакающих соседок. Ни дождь, ни холодный ветер не помешали им терпеливо дожидаться на перекрестке внука бабки Ульяны. Взгляды женщин были столь красноречивы, что Володя, проходя мимо, непроизвольно нашарил под плащом рукоять автомата. [135]

Ульяна Андреевна встретила нас на пороге. В руках у сухонькой, легкой старушки была большая, тяжелая, взятая как ружье наизготовку кочерга.

— А ну, геть видсиля! От паскуднык! Явывся, та ще и кумпанию за собою волоче. Гонить его, люди добри! — И Ульяна Андреевна, вскинув кочережку, пошла на внука.

При всей комичности ситуации мне с Зарей было в ту минуту не до смеха. Как унять разбушевавшуюся старуху? А тут еще соседки, собравшиеся за плетнем, вот-вот кинутся ей на подмогу...

Не следует думать, что все женское население хутора отличалось такой уж безудержной храбростью и было готово встретить с оружием, пусть даже «печным», любого представителя оккупантов. Будь на месте Зари иной — немец или, допустим, русский, но незнакомый полицай, женщины, может быть, оказались бы менее воинственными.

Но если любой другой человек в чужой форме был бы для улицы таинственным, непонятным и потому вдвойне опасным, то в Вовке Зареныше, которого большинство женщин знали еще с детства, никто из них просто не мог признать полноценного оккупанта. Для хуторянок это был хоть и вызывавший общее возмущение предатель, но в то же время парень в какой-то степени свой и оттого совсем не страшный.

Трудно сказать, чем бы кончилась вся эта глупая неразбериха, не приди мне в голову счастливая мысль. Выхватив из-за пазухи свою смятую, с алой звездочкой пилотку, я кинулась к Ульяне Андреевне, протягивая пилотку как документ, как мандат:

— Вот! Смотрите!

Хотя в ту пору каждый вышедший за околицу мог без труда обзавестись какой угодно формой и зачастую оружием обеих армий, пилотка со звездочкой подействовала. Разбушевавшиеся страсти утихли.

Ульяна Андреевна выронила кочергу и, опустившись на ступеньки, зашлась в тихом старушечьем плаче. Соседки, еще не до конца уяснившие ситуацию, но уже достаточно успокоившиеся, отодвинулись от плетня, о чем-то тихо переговариваясь.

Зашли в хату. Володя, уже несколько пришедший в себя после неожиданной встряски, снял немецкий [136] мундир, остался в одной рубахе. Я наспех накинула сухое платье хозяйки и пристроилась у печи, выгоняя из настывшего тела озноб.

В этот момент за дверью раздался хрипловатый, но громкий голос:

— Чы можно до вас, Ульяна Андреевна?

— Входи, входи, Мефодьич, — откликнулась бабка и, успокаивая, повернулась к внуку: — Це Трофим Мефодьич, бригадир наш.

В хату, отряхивая с пышной раздвоенной бороды капли воды, вошел пожилой, но еще крепкий как колода казачина.

Если бы не пустой рукав старенького чекменя, булавкой подколотый к правому плечу, его, наверное, и сейчас признала бы годным к строевой самая придирчивая медкомиссия. В бороде, в брюнетистой шевелюре — ни одного седого волоса, зубы ровны, белы как рафинад, под уверенной поступью поскрипывают, гнутся половицы. Только густая сеть морщин, избороздивших кирпичное от степного загара лицо, да голос с хрипотцой выдавали немало пожившего человека.

Степенно поздоровавшись, бригадир прошел к столу, опустился на лавку.

— С гостями вас, Ульяна Андреевна. Чы з далека будут?

— Да так, по соседству наведались... — не очень любезно ответил Заря, настороженно поглядывая на пришельца.

— А куда збыраетесь?

— Про кудыкину гору не слыхивал, батя? — с язвинкой в голосе полюбопытствовал старший сержант.

Трофим Мефодьич, видимо, рассердился, резко поднялся. Добродушно-хитроватое лицо его сразу отяжелело, речь потеряла украинскую певучесть, стала отрывистой, рубленой.

— Дурак ты, парень. Перед кем юлишь? Мне седьмой десяток идет. Три войны прошел. Кавалер и Георгия и Красного Знамени. Или ты об этом забыл? Такого, как ты, хитреца насквозь вижу. Насчет дороги разведать пришел. Время не переводи, говори прямо. Лучше меня никто тебе дислокацию не нарисует. — И снова сел, левой рукой вытягивая из кармана шаровар длиннейший кисет. [137]

Трофим Мефодьевич действительно оказался для нас сущим кладом. Единственный в хуторе владелец радиоприемника, детекторного, не нуждавшегося ни в сети, ни в батареях, он регулярно слушал сводки Совинформбюро, прекрасно представлял себе положение в этом, до последнего хуторка известном ему, районе.

Фронт, по его словам, ушел далеко на юг, немцы уже заняли Армавир, вплотную подошли к Моздоку. Двигаться надо было на Кизляр, в песчаные степи Грозненской области.

— В той стороне линию фронта держать — никаких армий не хватит. Разведка, конечно, будет гулять, может, и гарнизоны встретятся, но только все равно: если где пробиваться, так только там. Много вас?

— Да так — поменьше роты, побольше взвода, — ответила я, вызвав укоризненный взгляд Зари. Я окончательно прониклась доверием к Трофиму Мефодьевичу и не считала нужным особенно скрываться.

— Вон оно что... — Старик на мгновение задумался. — Тогда так. — Сдвинув в сторону миски и стаканы, уже приготовленные Ульяной Андреевной, он прочертил острым концом кресала своей «катюши» извилистую линию на поверхности стола. — Смотри. Здесь река. Не знаю, как по карте, а казаки ее Солоницей зовут. Мелкая, к осени ее вброд перейти можно. Водой запасетесь — и двигайте правее. Переход тяжелый — ни колодцев, ни озер, но и фашистов там быть не должно. Суток за четверо до калмыков доберетесь. Запомнил?

— Так точно, — как старшему по званию, ответил Заря.

— Це дило, — враз одевая личину степенного хуторянина, закончил деловой разговор Трофим Мефодьевич. И по-хозяйски обратился к Ульяне Андреевне, хлопотавшей у потрескивавшей кизяками печи: — Мы вже побалакали, а шось «дымка» не видать. Тай на яешню я б тоже остався.

Впрочем, «погостювать» как положено ни разведчикам, ни бывшему бригадиру не пришлось. Стрелки часов, за которыми я следила, напоминали и о неблизкой дороге, и о мокнувших под дождем трех бойцах охранения, и об отряде, с нетерпением ожидавшем вестей. [138]

Опрокинули по стаканчику самогона, закусили яичницей с салом, картошкой, кислым молоком. Трофим Мефодьевич не прочь был и продолжить, но Заря, почувствовав, как разом ударил в голову хмель — сказывалась трехдневная голодовка, — решительно поднялся.

Однако тут-то и вмешалась Ульяна Андреевна: