Под новым небом, или На углях астероида - Александр Кучаев

– И тебе не жаль людей, которые остались в том мире?

– Почему не жаль? Погиб город, где я родился и вырос. Сегодня он был, а на другой день – раз, и нет его. Погибли мои родные… А в целом о тех людях что можно сказать? Слишком они возомнили о себе. Венец творения природы! Такая была самооценка человечества, правильно? А по сути оно, человечество, оказалось чем-то вроде песчинок, хрупким тончайшим налётом на поверхности Земли. Тряхнуло разок посильнее – и этого налёта не стало.

– Но не потому ли это произошло, что человечество в своём развитии лишь чуточку не дотянуло до той грани, переступив за которую оно могло бы противостоять этой встряске, ну, например, как-то нейтрализовать астероид?

– А может, оно этой грани и не должно было достигать? Может, эта встряска специально была устроена высшими силами, чтобы слегка остудить человечество с его излишним высокомерием. Может, изначально его предназначение было совсем в другом?

– В чём же?

– Да мало ли! Может, в сборе информации о состоянии, самочувствии планеты Земля. Чтобы эта информация снималась с нашего сознания и передавалась куда надо. А достоверность её гарантировалась бы множественностью датчиков, которые дополняли бы и перепроверяли один другого. Люди должны были выступать только датчиками, и ничем иным. А они, говорю, стали чересчур мнить о себе, являясь лишь перерождением задуманного изначально.

– Но как же могла передаваться информация?

– А как передавали её радиопередатчики? То же и с человеческим мозгом, сообщения из которого уходили независимо от воли человека и незаметно для него самого. В автоматическом режиме.

– А что мы сейчас передаём высшему разуму? – спросила Марта, чему-то улыбаясь.

– Мы – это кто?

– Мы… Ну-у… человечество, то, которое сохранилось.

– Нас осталось очень мало, и наши сигналы не могут дать полной картины о Земле. Раньше датчики, искажённо воспринимая окружающий мир, врали, выдавали совсем не те сведения, какие от них требовались. Поэтому их просто стёрли, как можно стереть запись с магнитной плёнки. Но не исключено, когда-нибудь, через века, появится столько датчиков, причём правдивых, что информация пойдёт качественная и в необходимом объёме.

– А потом снова повторится катастрофа?

– Кто его знает? Может, следующая цивилизация окажется умнее, смиреннее, будет хозяйствовать на Земле более осмотрительно, и её пощадят.

Марта сорвала травинку, откусила кончик стебелька, сплюнула его и, хмыкнув с неопределённой интонацией, сказала:

– И давно у тебя такие мысли?

– Давно. Времени для размышлений хватало.

– А тебе не кажется, – Марта стебельком пощекотала у Игоря за ухом и рассмеялась, когда он замахал рукой, отгоняя мнимую муху, – тебе не кажется, что твои рассуждения слишком заумны и они лишь плод чрезмерной фантазии?

– Кажется, – Игорь приподнялся, сел рядом с девушкой и посмотрел на неё испытывающим взглядом.

– Что ты так смотришь? – спросила она.

– Ничего, – он отвёл глаза, и она почувствовала, что за внешним спокойствием в нём возникла какая-то натянутость.

– А скажи, Марта, ты была замужем в долине гейзеров? – спросил он её.

– Нет, не была. Один из мужчин склонял меня к замужеству, но… Он был слишком настойчив, и мне пришлось пустить в ход зубы.

– Как это?

– Очень просто. Он хотел взять меня силой, и я его укусила. Сильно. Доктор Уиллис потом зашивал ему щёку.

– А кто он, этот мужчина?

– Его больше нет. Его убили люди, захватившие наше стойбище.

– Скажи, Марта, а ты укусила бы меня, если бы я сделал тебе предложение?

Марта посмотрела на него долгим улыбчивым взглядом и отрицательно покачала головой.

– Тебя? Укусить? Нет, ни за что и никогда.

– Ну так будь моей женой!

– Я согласна. Я так боялась, что ты это скажешь какой-нибудь другой женщине.

По возвращении к заливу Марта и Игорь объявили о своём намерении пожениться. Новость встретили ликованием, но без особого удивления, как само собой разумеющееся. Стали готовиться к свадьбе.

В назначенный день все собрались на лужайке между ручьём и пещерами. На этот раз кушанья и напитки громоздились не на шкурах, а на грубо сколоченных столах, составленных в один ряд, окружённый табуретками.

Молодых посадили во главе. Невеста была в новеньком платье, связанном из крапивного волокна, отбелённого на солнце, – безрукавном, короткополом, с глубокими вырезами на груди и спине.

– Отличное платье, в нём не жарко, – говорила она про свой наряд.

Голову её украшал венок из трав с вплетёнными в него белыми благоухающими цветами.

Чисто выбритый, аккуратно подстриженный жених был в своём обычном охотничьем одеянии.

После первых же тостов Пётр Васильевич, а за ним и остальные, стали кричать: «Горько!» Молодые, не смея ослушаться, покорно целовались, и все видели, как робко и неумело они это проделывают.

– Разве это поцелуи!? – слышались голоса. – А ну-ка, горько, горько, да как следует! – Смущённые молодые старались, как могли, но отсутствие опыта было видно невооружённым глазом.

Довольная их безотказностью свадьба веселилась, пила и ела. О’Брайен, бывший большим мастером на всякие поделки, втихомолку, заблаговременно вырезал из коры дудочку и теперь весьма искусно играл на ней; Пётр Васильевич стучал в такт деревянными ложками, и все, включая детей и новобрачных, весело отплясывали под этот более чем скромный оркестр.

Отплясав своё, Игорь попросил у О’Брайена его духовой инструмент, машинально обтёр ладонью мундштук, подумал немного… Все ждали, что он сможет сыграть; рассчитывали на пустяк, а он стал исполнять удивительно красивую мелодию. В первые мгновения, правда, он только прилаживался к дудке, а потом полился такой живой, энергичный и в то же время грустный, берущий за душу вальс, что не откликнуться на него было невозможно. Кавалеры пригласили на танец дам, и на лужайке возле столов закружилось несколько пар. Прежние навыки нисколько не забылись, движения были плавными и красивыми, танцевали со страстью и упоением. Часто меняя партнёрш, кавалеры не позволяли дамам подолгу томиться в одиночестве.

Когда музыка смолкла, все подошли к Игорю и стали спрашивать, где он так хорошо научился музицировать, что это был за вальс, кто композитор… Это вальс «Наташа», сказал он, автора не помнит и что до катастрофы учился в музыкальном училище.

Его попросили снова сыграть «Наташу», но он взялся за какое-то аргентинское танго – опять-таки весьма подвижное и щемящее. О-о, эти западноевропейцы были мастера танцевать! Не хватало только смокингов и бальных платьев. Игорь смотрел, с каким наслаждением и как изящно проделывают они разные па, и играл вновь и вновь, выдавая из дудки просто невероятное.

Никто до этого и не подозревал о музыкальных навыках и способностях Игоря. В представлении окружающих он был всего лишь охотник, полудикарь, выходец из далёких приволжских степей. Тем более они были поражены виртуозностью его игры на столь убогом инструменте. Он раскрылся им совсем с другой стороны. Марта с гордостью смотрела на своего суженого и, приглашённая на танец, с неохотой покидала его.

После свадьбы проживание вместе со всеми стало тяготить молодых, и это не осталось незамеченным. Но свободных пещер больше не было, и Уиллис внёс предложение о строительстве для них какого-нибудь жилища.

Марта лично облюбовала место под застройку на лужайке, где проходила свадьба. Это был прямоугольник, к северу от которого находились сад и посевные площади, на востоке протекал ручей, к югу был берег залива, а на западе возвышались Птичьи скалы.

За три недели жилище было готово. Это был настоящий домик с шатровой тростниковой крышей, двумя оконцами, закрывавшимися ставнями, и дверью, которая могла изнутри запираться на засов. В домике было две комнаты. Одна из них служила спальней, а другая – столовой, гостиной и всем тем, чего требовали те или иные обстоятельства.

Свадьба Марты и Игоря послужила толчком к сближению ещё одной пары и… одного «трио».

…Во время скитаний по пустыне после бегства из долины гейзеров особенно доставалось тем, у кого были дети. И мальчик, и девочки были слишком малы для длительных переходов. Но девочек несли их отцы – Свенсен и О’Брайен, а двухлетний Генри для своей матери стал непосильной ношей. Поэтому большую часть пути он восседал на плечах Джона Уиллиса. Он так привык к нему, что цеплялся за него, даже когда останавливались на ночёвку. Анна, мать маленького Генри, была безмерно благодарна Уиллису и молча вытирала слёзы, выступавшие от избытка признательности.