Орлеан - Юрий Арабов

…Мир перед ним погрузился в относительную тишину. То есть со стороны экзекутора слышалось какое-то шуршание, напоминавшее звук однообразного прибоя, но значения слов разобрать было нельзя.

И здесь Рудик понял, что побеждает. В неравной безнадежной борьбе. Причем побеждает не по очкам, как несвежие спивающиеся боксеры, а одним точным ударом патентованного экс-чемпиона.

Мертвец и сам почувствовал неладное. Он начал жестикулировать, волноваться, что-то кричать… Не хватало только одного — чтобы его не видеть, чтобы эта отпетая жалкая фигура с седой бородкой фальсифицированного полярника никогда бы не тревожила зрение…

И Рудик догадался, что ему нужно делать.

Он подошел к аптечке и вытащил оттуда иглу с суровой хирургической нитью, которой зашивал вспоротые животы…

Сосредоточенно завязал на конце узелок.

Приблизился к зеркалу.

Глядя в него, зашил себе сначала левое веко.

Потом зашил правое.

Воткнул иголку в халат.

И мир перед ним исчез, испарился как ненужный и навязчивый морок.

…Он стоял перед людьми, словно новорожденный. Чистый, ничего не видящий и не слышащий. Шарил вокруг себя руками, как делают слепцы. Нащупал спинку стула и оперся на нее.

Лицо Белецкого изменилось. Зашитые глаза и заваренные уши придавали его лицу значительность, в нем появилось нечто торжественно-средневековое. Это был другой человек, которого можно было сначала сжечь на костре, а потом изваять статую, положив к мраморным ногам цветы и фрукты.

Гость внимательно вгляделся в его фигуру. На всякий случай помахал перед глазами Белецкого рукой. Рудольф Валентинович на это даже бровью не повел, хотя почувствовал на щеках теплый ветер.

— Растлитель… Убийца… Кровосмеситель, — сказал на всякий случай экзекутор, но без былой энергии, тихо и безнадежно, даже не надеясь на то, что его услышат.

Хирург счастливо улыбнулся.

Ему было хорошо.

Бирюзовое небо Орлеана исчезло, даже палевая желтизна, обычная для лета, куда-то растворилась и стерлась. Наверху висел свинец, холодная серость сводила с ума. Редкие пешеходы сливались с воздухом и были прозрачны. Большинство, наверное, знали об объявленном катаклизме и сидели тихо по своим норам, хотя они первые и должны были пасть.

Лидка бежала по пустой улице, рассекая лбом ветер. Никто, глядя сейчас на нее, не сказал бы, что эта женщина из конуры. Но откуда она, эта женщина, тоже бы никто не сказал, потому что если человек вышел из себя, то даже мудрец не скажет, откуда он вышел. Подвернула на ходу ногу и сломала каблук. Отбросила туфли в сторону, продолжив путь босиком, благо тротуар был пуст и никто не мог уличить ее в легкомысленности.

…На двери «Ворожеи» висела табличка: «Общая дезинфекция», трепетавшая на веревочке от порывов ветра, словно последний осенний лист.

Лидка подлезла под веревочку и вбежала опрометью в парикмахерскую с решимостью Жанны д’Арк.

Оба кресла были пусты. Зеркала отражали бессрочный отпуск. Один лишь Игорек стирал в раковине полотенце, заткнув слив пробкой и натирая ткань хозяйственным мылом, похожим на кусок размокшей глины. Он даже не включил электричества и в полутьме напоминал доброго гнома.

Лидка щелкнула выключателями, но лампы не зажглись.

Он поглядел на нее исподлобья, ничем не выдав радостного восторга.

Дериглазова постаралась двусмысленно улыбнуться в ответ, но вместо пассивного намека получилась какая-то побитая собака. Во всяком случае, ей самой так показалось.

— Ты ч-чего пришла? — спросил Игорь в темноте, демонстрируя проснувшегося в себе мужчину. — З-землетрясение объявили. Нельзя.

— А ты чего? — выдохнула она.

— А я ничего, — ответил Игорь.

— Что с электричеством?

— Н-нету во всем городе.

— Ладно, — сказала Лидка, тяжело дыша. — Темнота — тоже неплохо. В темноте кино показывают, ведь так?..

Поскольку она была не одна, а с неадекватным молодым человеком среднего рода, то заглянула инстинктивно в зеркало и попыталась себя оценить.

Там она увидела Белоснежку, которую кинули семь гномов.

Лидка поправила сбившуюся прядь волос. Обратила внимание, что Игорек старается на нее не смотреть.

Водопроводные трубы тихо гудели. Под потолком собирались облака страсти.

— Ты стирай, — приказала Лидка. — Нечего на меня пялиться.

Хотя он и не пялился.

Прошла в комнату отдыха. Легла на топчан, застеленный накрахмаленной простыней.

За окном скулил ветер. Стекла дрожали, как в железнодорожном вагоне. Пейзаж уезжал от комнаты, которая одна оставалась неподвижной.

Лидка закрыла глаза, о чем-то напряженно думая. Вдруг медленно раздвинула ноги.

Игорь в это время вытащил из воды полотенце и начал его отжимать.

— …Игорек! — услышал он вдруг голос, который снился ему по ночам. — Иди сюда скорее!

Его парализовало. Желание показаться мужчиной и страх им быть атаковали друг друга, уничтожив возможность физического движения. Пол сделался жидким и засосал его ноги по щиколотку. Раздвигая вязкий, словно болото, линолеум, Игорь с трудом вошел в комнату отдыха.

Жалюзи на окнах были опущены наполовину. Лидка лежала на топчане в одной черной, как смерть, комбинации.

— Иди сюда, дурачок! — повторила она. — Чего ты медлишь?..

Кровь ударила ему в голову. Дыхание вырвалось наружу, как из откупоренной бутылки.

Он принял решение распрощаться со средним родом. На цыпочках подошел к ней. Слушая завывание ветра, осторожно лег на Лидку, потому что так полагалось и так рассказывали.

— Фу ты… Полегче, — сказала она со смехом. — Совсем придавил. Тяжелый какой!

Игорек, слушая ее, попытался сделаться легким, вообразив себя пушинкой. Он не знал точно, что ему предпринять, потому что инструкции, которые он получал с детства от старших товарищей, оказались несущественными перед тем, что он испытывал сейчас.

Заерзал. Коснулся щекою ее голого плеча. Ощутил под пахом горячий выпуклый живот и жесткие бедренные кости, царапающие его, словно скобы.

Она стала помогать ему. Расстегнула брюки, поцеловала в плохо выбритую щеку. Ощутила запах пота, который привлекал ее к Белецкому, а от Игоря отвращал.

Он как-то неудачно попытался войти в нее, перепутав двери, на которых было написано «Вход» и «Выход».

Она засмеялась.

Игорь тяжело вскрикнул и затих.

— Все, что ли? — спросила Лидка деловым тоном.

Игорь молчал.

Тогда она сбросила его с себя на пол. Он слегка ушиб спину, но роптать не стал.

— Теперь книгу тащи!..

— Какую книгу? — не понял он.

Лидка, потеряв терпение, сама вскочила с топчана, бросилась в зал и взяла со стенда «Книгу жалоб и предложений», которая пылилась здесь с еще советских времен.

Снова легла на топчан и положила книгу себе на живот.

Игорь недоуменно смотрел с пола. Он не знал о разговоре, который произошел у Лидки в первую встречу с экзекутором, и поэтому тайна физиологической книги была для него закрыта.

…И книга внезапно дернулась. Сначала — еле заметно, как будто от дыхания Лидии Павловны. Потом — резче.

Зашелестела пыльными страницами…

— Это землетрясение, — пробормотал он. — Н-началось!..

— Дурак! — прошептала Лидка и добавила самой себе: — Просто у нас получилось… И слава Богу!..

Книга встала на ее животе дыбом. Раскрылась на середине. Повернулась, показав корешок.

И со стуком рухнула на пол.

ЭПИЛОГ. ДРУГАЯ КНИГА. ГОД 1921

Болеть лучше зимой, чем летом, тогда нет ощущения бесцельно потерянного времени, нет ощущения собственного горя, потому что за окном комнаты, в которой ты умираешь, — та же бесприютность лежащей в обмороке природы, мертвая заиндевевшая земля, ледяной воздух, который нельзя пить, но можно глотать, как лезвие ножа. Жиреющие от собственной силы сумерки и серые коты, старающиеся поскорее прошмыгнуть ледяной квадрат заиндевевшего двора…

В Москве стояло бабье лето, и ее болезнь казалась особенно дикой на фоне тенистых лип, высокого неба и куполов церквей, сквозь которые были видны облака и галки: со многих луковок ободрали золото, потому что нужно было чем-то кормить голодающих в Поволжье и на Урале. Голодающих не накормили, зато церкви стали похожи на человеческий скелет в лекционном зале Первой градской: венец творения изнутри был убог и напоминал паровую машину, которой нужно было только достать топлива, чтоб она двигалась вперед по проложенному Совнаркомом курсу, но где взять это топливо, никто не знал. Впрочем, и про курс Совнаркома догадывался, пожалуй, только один-единственный человек, работающий его Председателем, но что это за курс, внятно не говорил, ибо опасался, что его раздерут на части товарищи из того же самого Совнаркома.