Орлеан - Юрий Арабов

— Это кто? — прошептал молодой человек со страхом.

Он не любил горбунов с детства, считая, что они его сглазят и произведут частичный разор в делах.

— Мария Игнатьевна Гляссер, личный секретарь Старика… Ты в Бога веришь?

— Нет, — сказал молодой человек.

— Тогда помолись тому, в кого ты не веришь, — посоветовал ему Рейнштейн.

— Можете войти… Владимир Ильич вас ждут, — сказала Гляссер, выйдя из кабинета.

Молодой человек тоскливо оглянулся. Встретился с глазами Бориса и понял, что тот с ним не пойдет.

На негнущихся ногах переступил дубовый порог…

За массивным письменным столом сидел очень бледный человек с короткой монгольской бородкой. Увидев гостя, он медленно встал, то ли нехотя, то ли оттого, что каждое движение давалось ему с некоторым трудом. Он был одет в темно-серый полотняный костюм; белая рубашка с отложным воротником резко контрастировала с черным галстуком, слегка съехавшим набок.

— Вы в самом деле доктор? — спросил он на английском, не слишком хорошем по произношению, и внимательно посмотрел посетителю в глаза.

— Да, naturally, — ответил по-русски молодой человек, потому что за три месяца, проведенных в России, успел выучить целых два слова, которые дались ему не совсем легко: «да» и «нет».

— Гм… — задумчиво пробормотал хозяин кабинета. — И кого же вы успели вылечить?

— Никого, — сказал доктор на английском. — Лечу не я, а моя спиртовая настойка, выполненная по весьма оригинальной рецептуре. А вы что, больны?

Ленин не ответил. Он бегло подал американцу руку и широким жестом пригласил присесть в глубокое кожаное кресло. Рука его была влажноватой, мягкой. Молодой человек, присев, как будто провалился в черную дыру. Старик не был высокого роста, но тут сделался великаном, так что доктор даже не доставал ему до паха.

— Спиртовая настойка… Гм. Но ведь в Америке сухой закон? — поинтересовался Ильич бесцветным ровным голосом, присыпая легким песочком глубокую и опасную яму.

И здесь в голове доктора Хаммера всплыло странное, подслушанное на улице слово: амба — пропал! Вождь мирового пролетариата расколол его с первой попытки даже не молотком, не специальными щипцами для орехов, а голой влажной рукой, проникнув в ноу-хау, в святая святых прежней коммерческой жизни.

— Сухой закон. Определенно. Спору нет, — подтвердил молодой человек, приняв мгновенное решение идти напролом. — И это очень прискорбно. Именно из-за сухого закона в Америке и не происходит пока социалистической революции, которая давно назрела. Но ведь в России не так, верно?

— Гм… — Ильич потер задумчиво подбородок. — Гм… Можно ли вас понять, что революция произошла у нас оттого, что мы споили русский народ?

— Можно, — ответил молодой человек. — Но я так не думаю.

— А что вы думаете? — спросил Ленин, уточняя позицию гостя.

— Я вообще не привык думать. Я коммунист по своим убеждениям и думать мне не обязательно. А что думаете вы?

— У меня с головой что-то, — ответил Владимир Ильич, уходя от ответа. — Бессонница и временами сильные боли.

— Это поправимо. Наша настойка делает чудеса… Мы… В общем, голову мы изменим. А за остальное я не ручаюсь.

Во время этого короткого разговора молодой человек сидел в кресле ни жив, ни мертв. Со Стариком, который годился ему в отцы, он разговаривал столь вольно, что его давно уже должны были вытолкать в шею. Однако Ленин почему-то медлил.

Он стоял над столом, заваленным книгами и газетами, упершись в края руками, и в большой голове его ворочалась неизвестная ему самому мысль. Газеты были в основном иностранные, по большей части немецкие, и на этом основании молодой человек сделал вывод, что хозяина кабинета почти не интересует советская пресса. Книги также лежали везде: на ковре, на подоконнике, в углах и на шкафу. Только на потолке их не наблюдалось, потому что закон всемирного тяготения не был пока отменен советской властью. В кадке стояла пыльная зеленая пальма. Рядом с отрывным календарем чернело бронзовое пресс-папье, изображавшее голову сеттера.

Набравшись наглости, доктор Хаммер схватил наугад одну из книг и открыл титульную страницу. Это были «Половые извращения и эксцессы. Том 2». Ленин тем временем пришел к какому-то определенному решению. Накрутив вертушку, он сказал по-русски в трубку:

— Голубушка, соедините меня с Львом Давидовичем.

Некоторое время трубка молчала, транслируя лишь помехи и трески на линии. Потом явственно раздался короткий выстрел.

— Троцкий на проводе, — сухо ответили в трубку.

— Лев Давидович, я хочу посоветоваться с вами по одному архиважному вопросу… У вас что, стреляют?

Трубка некоторое время молчала.

— Прошу говорить по существу, Владимир Ильич, — еще более холодно заметил Лев Давидович, что-то пережевывая и, по-видимому, прикрывая микрофон рукой.

— Может быть, мне позвонить чуточку позже?

— Позже я буду еще более занят, — сказал Троцкий, и в голосе его зазвенела холодная сталь. — Что вам нужно?

— Но вы уже прожевали?

— Прожевал и слушаю вас внимательно.

— У меня в кабинете сидит один свободный до развязности американец.

— И что дальше? — спросила трубка.

— Я хочу узнать ваше мнение об Америке.

— В каком смысле?

— Ну, это свободная страна?

— А почему вы об этом спрашиваете именно меня? — с раздражением заметил Лев Давидович. — У меня что, других дел нет, чем отвечать на подобные вопросы?

— Потому что вы жили в Америке, а я нет, — смиренно выдохнул Ленин.

— Мерзкое полицейское государство, — объяснил Троцкий. — Америка не актуальна. Ее скоро не будет.

— Гм… — пробормотал Ленин, бросая тревожные взгляды на своего посетителя, который слегка заскучал, потому что не понимал существа разговора на неизвестном ему языке. — Что же с ней случится, с этой Америкой? Может, ее смоют волны мировых океанов?

— Там будет социалистическая революция, — сказал Троцкий голосом школьного учителя, который объясняет двоечнику элементарный вопрос. — И они все перебегут к нам.

— Гм, гм… Вы думаете, там такой сильный пролетариат?

— А разве у нас такой сильный пролетариат, чтобы совершить то, что мы совершили? — Здесь Лев Давидович слегка сорвался на фальцет и пустил в трубку петуха.

— Не думаю. Пролетариат у нас глупый, неразвитый, — осторожно объяснил Ленин, стараясь не выходить из себя. — Он неаккуратен, ленив, продажен. Он не видит дальше своего носа.

— Именно. А все состоялось именно потому, что у нас есть вожди, — нехотя сказал Троцкий. — Такие, как вы, Владимир Ильич, — добавил он уже совершенно упавшим голосом.

— Но это свободная страна?

— Да вы что, сбежать туда хотите?! — опять потерял терпение Лев Давидович. — Свободой там и не пахнет. Они даже лишили свой пролетариат возможности выпить рюмку после окончания трудового дня.

— А мы разрешили. Что из этого следует?

— А вывод тот, что более свободной страны, чем сегодняшняя Россия, не было и быть не может. Во всей мировой истории.

— Но ведь американцы весьма деловиты, — продолжал пытать трубку Владимир Ильич. — Деловиты, как муравьи. Это не русский байбак-трутень, читающий графа Толстого и рассуждающий о рисовых котлетках. Не русская проститутка, раздвигающая ноги перед тем, кто ее пожалеет и погладит по головке. Согласитесь.

— Владимир Ильич. У меня очень мало времени, — окончательно потерял терпение Лев Давидович. — Если вы хотите, чтобы мы все стали американцами, я сделаю это. Лично для вас. Но не тяните душу. Не могу я больше с вами говорить. Отдайте неразрешимое распоряжение, и мы будем работать над его окончательным разрешением.

— А чем вы заняты?

— У меня второй завтрак, — нехотя признался Троцкий.

— Извините, Лев Давидович. Я позвоню позже. Приятного аппетита.

В голове Ленина сразу же пронеслась картина, как молодой секретарь Троцкого в кожаной тужурке открывает бутылку шампанского в кабинете Наркомата обороны. Пробка бьет в потолок, и из горлышка хлещет зловонная кислая жижа, которую Владимир Ильич не переносил еще с университетских времен. Когда стреляли в Петрограде в октябре 17-го, то издалека казалось, что матросы открывают бутылки в винных погребах Зимнего дворца. Потом это случилось на самом деле, и многих участников штурма пришлось расстрелять. Оправдывало лишь то, что казнимые стояли под дулами винтовок совершенно пьяными и ничего не понимали.

— Мы их аннулировали, — пробормотал Ленин задумчиво по-английски, смотря на раскрытый том сексуальных извращений и эксцессов.

Доктор Хаммер вздрогнул. Реплика вождя мирового пролетариата заставляла задуматься. О Ленине ходило множество слухов, но все они были не слишком кровожадного характера. Борис Рейнштейн, который провожал молодого человека до кабинета Ильича, рассказал о предводителе кронштадтских матросов Дыбенко. Тот яростно влюбился в некую Коллонтай, феминистку и революционерку в интимных вопросах, увез ее в Ялту, чтобы вместе изучать второй том «Капитала». Братишки-матросы, оставшись без своего предводителя, сильно заскучали до анархических настроений. Троцкий негодовал и поставил на Политбюро вопрос о немедленном расстреле Дыбенко и «всей прочей порнографической сволочи», как он выразился. Однако Ильич, взяв слово, сказал: «Нет, расстрел будет для Дыбенко и Коллонтай слишком мягкой мерой. Нужно приговорить их обоих к тому, чтобы в течение ближайших пяти лет они оставались верными друг другу». Все рассмеялись, и вопрос был закрыт, несмотря на то, что Троцкий в знак протеста положил свой партийный билет на стол. Но через час, когда обсуждали вопрос о тифе, опять засунул билет в карман кожаной куртки и сделал вид, что слегка помягчел к окружающим.