Аберистуит, любовь моя - Малколм Прайс

Иа открыл дверь, бросил единственный взгляд на мужчину в потрепанном белом парике, темных очках и с фальшивыми усами и сказал:

– А, это ты.

И проводил меня в кухню, где густо пахло недавно пожаренным беконом.

– У меня тут кое-кто тебя хочет видеть, – сказал он, наполняя старый чайник со свистком и ставя его на газовую плиту. – Это мой старый товарищ, еще по Органам. Он знает кое-что о МИКРе.

Иа подставил мне стул, и я сел.

– Давным-давно перед ним поставили задачу – разгромить организацию; однако он погорел, и ему разработали новую легенду.

Отец вышел и через несколько минут вернулся с бывшим агентом. Удивление затопило мое лицо. Это был папа Бронзини.

– Бон джорно, – выдохнул я.

Он печально улыбнулся и пафосом:

– Все о'кей, сэр, мы можем отбросить всякие арриведерчи.

– Так вы, значит, не итальянец? – проговорил я очевидное.

Он покачал головой:

– Увы, нет.

Наступил неловкий миг – я ждал от него объяснений, но не дождался.

– Ну, что ж, меня вам одурачить удалось, – наконец произнес я.

– Я в свое время немного актерствовал – в драмкружке. Полагаю, вам подобное не чуждо?

– Я видел пару пьес.

– Неужели, сэр? Какие же?

– Э… «Веер леди Уиндермир»,[31] – отчаянно выпалил я.

– Теннесси Уильямса?[32]

– Э… да!

Он кивнул.

– Я работал по Станиславскому – ешь, пей, живи в роли, вот и весь секрет. – Его глаза затуманились при воспоминании о временах грима и рампы. – Ах да – я много играл в этой, в «Ричарде II»[33]… «Я долгое время проводил без пользы, зато и время провело меня».[34] Вам она знакома, сэр?

– Да, одна из моих любимых.

Похоже, он остался доволен. Я вежливо улыбнулся и уставился в пол: на идеально-чистой красной плитке лежало несколько соломинок. Сколько я себя помню, вокруг отца всегда валялась солома. Даже в гостиной. Однако она только подчеркивала ощущение чистоты, ведь ассоциировалась с осликами. А что может быть чище ослиной души? Наверное, поэтому отец, выйдя в отставку, и стал разводить осликов. Проведя много лет на моральном дне Аберистуита, бок о бок с уголовниками, он занялся единственной отраслью экономики, которая в этом городе производила невинность. Конечно, и Сослан стремился к чему-то подобному. Он торговал квинтэссенцией младенчества – сахарным, ванильным ароматом материнской груди. Но от тех, кто стоял и ел у его прилавка, невинностью и не пахло, даже если они всей душой желали повернуть часы вспять. Папа Бронзини все болтал и болтал о театре, в какой-то момент ослица – кажется, Миньона – просунула голову в окно, немного послушала, бросила на меня сочувственный взгляд и ускакала. Наконец разговор зашел о старых временах, когда отец с Бронзини служили в Органах правопорядка и Бронзини пытался прищучить МИКРу. По мне, Бронзини оказался фигурой жалковатой, но я видел, что Иа перед ним благоговеет и глядит с некритическим восхищением, как Бронзини, ныне первый гангстер Аберистуита, описывает деяния ультрасекретного элитного подразделения, известного как МИКРа. Он рассказал, что до войны Гуэнно Гевара была уличной девкой и записалась в армию, чтобы подзаработать в войсках. Оказавшись за океаном, она почувствовала вкус к сражениям и воевала хорошо.

– Понимаете, в этом вся Гуэнно, сэр, – объяснил старый полицейский. – К чему бы она ни приложила руку, все у нее спорилось. Отличная шлюха, отличный воин и отличный вожак МИКРы.

После войны Лавспун вознаградил ее – предложил ей любую должность на выбор, не предполагая, что бывшая проститутка изберет пост во новосформированной лиге «карающих разврат». Она же, по обыкновению, преуспела и на этом поприще, со временем поднявшись в иерархии до самого верха. И вдруг исчезла. Никто за пределами организации не знал, кто она и где она, хотя, вероятно, Мозгли разузнать это удалось. Однако он, разумеется, был мертв.

Примерно за десять минут до полуночи между рядами лодок, складами и ловушками для омаров я пробрался на Портовый проезд. Вдалеке слышались рыдания полицейской сирены и выл мотор летящего на предельной скорости автомобиля. Погоня. Я занял позицию в тени ночлежки через дорогу от «Чандлера» и задумался над тем, что натворил. Заперев Ллиноса, я, видимо, сжег мосты; словно цеплялся за край обрыва нормальной жизни Аберистуита – и вот соскользнул последний палец.

У меня под ногами мяукнул кот, и я подпрыгнул; резко шоркнули подметки, и страх уверил меня, что это услышала вся округа. Мчащийся автомобиль приближался. но полицейская машина, кажется, отстала – сирена глохла, удаляясь в сторону Пенпаркау. Неожиданно через дорогу открылась дверь. Волоски у меня на загривке вздыбились, и я перестал дышать. Все на секунду затихло. Стук моего сердца – громче литавр.

Из склада выступил кто-то – или кого-то выпихнули. Судя по фигуре – женщину. Она повернулась и глянула в мою сторону. При том освещении и на том расстоянии было ничего толком не рассмотреть, но я знал – это Бьянка. Я двинулся вперед, боясь, что ловушка вот-вот захлопнется; Лавспун дал мне слово, но чего оно стоило? Зачем назначать встречу в таком месте, в такой час? Бьянка меня узнала и уже собиралась что-то сказать, но тут из-за угла на двух колесах выскочил давешний автомобиль. Мой взгляд метнулся к нему – знакомая машина, я видел ее совсем недавно. Бьянка обернулась, и у меня из горла исторгся крик. Растерянность и ужас пронеслись по лицу Бьянки, раздался удар, и девушка взлетела в воздух, как тряпичная кукла. Переворачивалась, переворачивалась, переворачивалась и упала – раздался треск, словно по дереву ударили топором. Не в силах пошевелиться, я стоял и оцепенело смотрел, как автомобиль задним ходом отъехал на ярд, а затем вновь врезался в изломанное тело Бьянки. Дверца распахнулась, оттуда выскочил человек, и, обогнув капот, шмыгнул в темный проулок между складами. Несколько секунд спустя в гавани затарахтел лодочный мотор.

Я подбежал сбоку к Бьянке и опустился на колени.

Она подняла взгляд – ее глаза стекленели от боли; преодолевая агонию, она силилась заговорить. Баньши выл все громче – полицейская сирена приближалась. Я нежно обхватил Бьянку за плечи, велел не разговаривать.

– Луи!

– Все хорошо, только молчи.

Она обвила мою руку слабыми детскими пальчиками.

– Луи!

– Я здесь, детка!

И тогда ее указательный палец отделился от остальных и медленно согнулся в крючок, словно перст самой смерти; девушка медленно указала на себя и беззвучно произнесла одно слово. Меня как будто потянула за этим пальцем невидимая нить, и когда мое ухо приблизилось к губам Бьянки так, что я ощутил тепло ее дыхания, она заговорила вновь. Каждое слово вызывало корчи в ее раздавленном теле, словно она рожала ребенка.

– Луи!

– Все нормально, не разговаривай!

– Я… люблю… тебя!..

– Ну что ты, что ты!..

– Сочинение…

– Нет, не надо, не напрягайся!

И тут, как бы в миг расставания души и тела, Бьянка вцепилась в меня с пугающей новой силой.

– Сочинение… – отчаянно задохнувшись, проговорила она, – в печной трубе…

Хватка ослабла, и ее голова стукнулась об асфальт, блестящий от крови.

Полицейская машина юзом влетела на дальний конец набережной, а я поглядел на автомобиль убийцы – его двигатель продолжал работать – и осознал, где видел его раньше. Машина была моя.

Глава 16

Я потягивал кофе и читал передовицу Мейриона, посвященную Бьянке:

Почти неделя миновала со времени трагической гибели Шонед Пенмайнмаур, более известной обитателям нашего знаменитого квартала развлечений как Бьянка. Девушки, которая в последний раз натянула нос отвергшему ее обществу, будучи похороненной в своем сценическом костюме. К нынешнему моменту многие уже стали забывать ее; а прочим она и с самого начала была до лампочки. Тем глупее с их стороны. Фото печальных похорон на кладбище Лланба-дарн во вторник содержит важное послание для всех нас. На траурной церемонии было всего четверо скорбящих. Ее близкая подруга Мивануи Монтес; детектив-инспектор Ллинос; фотограф нашей газеты; и одинокая фигура прохожего, который остановился, тронутый сердечным сочувствием. В грязной шинели, подпоясанной бечевкой, с грязным, изрезанным морщинами от долгих лет страданий лицом, этот человек и сам, как никто другой, понимал, что значит быть отрешенным от очага благополучной жизни Аберистуита: то был ветеран Патагонской войны. Ему на долю выпало в тот день не только преподать нам урок сочувствия, но и, увы, научить нас значению слова «стыд».

Ветераном войны в шинелишке, подпоясанной бечевкой, был я. Знал ли о том Мейрион? Трудно сказать. Откуда бы? Я отправился на похороны в надежде переговорить с Мивануи, однако та простояла все время подле Ллиноса, а после мгновенно скрылась в машине. Ллинос сообщил газете, что отчаянно хотел побеседовать со мной по поводу этой смерти – «трагического происшествия, виновник которого скрылся», – однако не упомянул о том, что я закрыл его в туалете.