Гастроль в Вентспилсе - Гунар Цирулис

— Все может быть, — безразлично ответила Расма, поскольку сейчас ее больше заботило, как бы не растерять в памяти детали рассказа Евы о ее злоключениях.

— Ева, все адамы уже в автобусе, — просунула в дверь голову какая-то активистка. — Можем ехать.

Место рядом с боцманом-итальянцем было уже занято, и Расме пришлось сесть в последнем ряду, где было жарко и трясло. Зато отсюда был прекрасно слышен голос Евы, усиленный репродуктором и сообщавший на английском языке интереснейшие сведения о достижениях вентспилсских строителей за последний год по сравнению с довоенными показателями.

Путь в музей рыболовства преградил сержант милиции, приказавший свернуть на другую улицу для объезда. Однако стоило Еве сказать ему несколько слов, как он поднес руку к козырьку, широко улыбнулся пассажирам и выпалил:

— О’кэй!

— На территории музея киносъемки. Пообещала, что мы будем держаться сторонкой, — пояснила Ева.

Разумеется, они направились прямиком на съемочную площадку — кому не охота поглазеть, как творят современные сказки. В рыбацком домике, временно служившем гримерной, парикмахерша прилаживала к прическе героини фильма смоченный фиксатуаром шиньон.

— Вы уж лучше облейте меня прямо из ведра, только не нахлобучивайте на голову этот мокрый парик! — канючила актриса, чьи собственные волосы красотой не уступали накладным.

— Поскорей, пожалуйста, поторопитесь! — нервничал ассистент режиссера. — У Зигиса кончился хлеб для чаек.

У края площадки стоял могучего телосложения мужчина и, подкидывая в воздух хлебные крошки кружившим над ним птицам, удерживал живой реквизит от соблазна разлететься на поиски рыбешки..

— Чего ты их тут прикармливаешь, эта погань весь халат мне загадила, — раздалась жалоба из другой лачуги.

У Расмы замерло сердце — это же голос бабушки, это ее интонация вечного недовольства! Из овина вышла Рената Зандбург в короткополом, старинного покроя капоте, увидала застывшую от изумления внучку, но сама не смешалась ни на миг.

— У каждого свое задание. Тебе надобно прощупать Лукстынихину невестку, а мне, может, необходимо проследить за главным режиссером. В кино порядочному человеку в закоперщики ведь не выбиться.

Расма вовремя удержалась от критики подобного взгляда. Стоит ли бабусю лишать удовольствия, может, оно последнее в ее жизни. Ей приходилось читать о старых англичанках, которые в преклонном возрасте вдруг бросают на произвол судьбы своих внучат и собачат и отправляются путешествовать. Тетушка Зандбург не могла себе позволить такую роскошь, так пусть ее поразвлечется по своему разумению и по средствам.

— И ты появишься на экране... Как я тебе завидую! Если бы в твои годы я смогла себя чувствовать такой молодой!

— Всему свой черед. Сперва тебе предстоит родить трех дочерей, мужа похоронить.

Тетушка Зандбург гордо удалилась и даже не подумала попросить внучку не выдавать ее.

Куда меньше взаимопонимания было в разговоре между Гербертом Третьим и Коброй. С тех пор, как тетушка Зандбург почти перестала появляться в детской комнате, ребята могли себя тут чувствовать полновластными хозяевами. И тем не менее заходили сюда редко: пропала радость непрестанных мелких стычек, пикировки. А возможно, дыхание суровой действительности заняло в их жизни место игр и шалостей... По сути дела, они незаметно для самих себя оказались на стороне закона и порядка; каждый из них теперь делал все для того, чтобы найти и разоблачить преступников.

Как раз по этому поводу сейчас и происходил «обмен мнениями» между Гербертом и Райтой.

— Я уже слыхал о твоем геройстве, — ехидничал Герберт, — Следили за развратниками и разболтали по всему городу. Если хочешь знать, Вентспилс кишмя кишит такими парочками. Но ты учти: пьянице никогда не додуматься до трюка с поддельными приемниками. А если бы и дотумкал, то сразу завалился бы.

— Ты, конечно, всегда умней всех!

Райта чувствовала себя оскорбленной до глубины души. До такой степени обесценить ее вклад в разоблачение преступников... Не хотелось даже рассказывать, как она купила себе — а значит, и всем «бизнесменам» — почти совсем новый мопед, который собиралась сегодня торжественно опробовать.

— Может, и не совсем так, но во всяком случае я не глупее твоего Теодора, — отрубил Герберт. — Такого нельзя и близко подпускать к Чипу, сразу все испортит.

— Ты по-прежнему считаешь, что этот заморыш, кандидат в покойники, замешан в афере с «Сикурами»?

— А что, по-твоему, мы таскаем в этих пачках? Размером с пивную бочку, а поднять можно двумя пальчиками.

— Тогда скажи: что тяжелее — килограмм свинца или кило пуха?

— Кончай трепаться! Там были пустые ящики от транзисторов — тоненькие пластмассовые стенки и воздух.

— Так, по-твоему, за ниточки дергает Чип?

— И никто другой! Видала, как он живет? Всего этого не накупишь на башли от жвачки, сигарет или другой муры. Мы всемером три месяца ишачим, а сколотили только на часишки. На антенну пришлось брать взаймы у Жандармамы.

— Чип ведь работает...

— Пожарником. Мои предки врачами вкалывают — а что имеют? Ну, принесут домой цветов пучочек или коробку конфет. А чтоб на машину заработать, так где там. Чужого здоровья не стыришь и налево втридорога не пустишь...

Впервые Герберт обмолвился о своей домашней жизни. Райта теперь вспомнила, что однажды на общем родительском собрании видела мать Герберта — еще довольно молодую близорукую брюнетку, которая пришла прямо с дежурства на «скорой», не сняв даже белого халата, и побыла совсем недолго. Райта понимала, почему Герберт, не отличавшийся ни особой храбростью, ни физической силой, среди «бизнесменов» пользовался почти таким же авторитетом, как Мексиканец Джо, — нормальные домашние условия придавали дополнительную вескость всему, что он говорил. Мексиканцу терять было нечего — это знали все. Но если за какое-нибудь предложение голосовал и Герберт, это означало, что игра определенно стоила свеч.

На сей раз Мексиканец Джо не хотел подпадать под влияние друга. Потерять такой источник доходов? Чистое безумие! Только что придя и выслушав рассуждения Герберта, он, достойным главаря жестом, стукнул по столу кулаком.

— Чего суетесь не в свое дело? Пускай тузы сами разбираются!

— А потом притянут и нас, как подручных и соучастников? — возразил Герберт.

— Мы жертвы махинации и юные друзья милиции. Никто нас не заставляет шпионить за Чипом. Никогда не подпиливай сук, на котором сидишь... А мы сидим совсем даже неплохо, верно? А с милицией, как с липучкой для мух: если тебя раз взяли на учет, то отвертеться от них трудно, лапка или крылышко обязательно приклеится навсегда — им ведь тоже свой план выполнять надо. Если заведут дело на Чипа, то быстро его не прикроют. Они уж найдут к чему прицепиться! Не получится с «Сикурами», пришьют спекуляцию контрабандой.

— Он, наверно, деньгу лопатой гребет, раз может отваливать нам постольку, — сказала Кобра.

— Нигде не написано, сколько человеку можно зарабатывать. Месяц назад на базаре торговали молодой картошкой по три рубля кило. Хочешь — гони монету, не хочешь — покупай по гривеннику старую, проросшую. И никто из тузов туда даже близко не подходил. Чип со своим товаром тоже никого за глотку не хватает. Кури себе на здоровье «Приму» и будь счастлив. А если любишь американский дымок, раскошеливайся!

— Нашел, чего сравнивать! — вспылил Герберт Третий. — Люди, торгующие картошкой или клубникой, ее вырастили. Знаешь, сколько это требует труда?

— Знаю, сам из деревни. Но Чип никакой не преступник, он честный коммерсант, такой же бизнесмен, как мы, только размах пошире. И никого не надувает. Я еще не слыхал, чтобы он всучил полпачки сигарет вместо целой или зонтик, который не раскрывается...

— Или японский приемник с латвийской начинкой, — дополнил в тон Мексиканцу Джо Герберт. — Но я в этом убежден, и никто мне не запретит удостовериться. Думаешь, я собираюсь сразу напустить на Чипа Жандармаму со всем ее семейством? Нет, сперва я сам попробую вывести его на чистую воду. Только поэтому я и согласился торговать его товаром вразнос.

— Я тебе помогу, у меня есть практика, — предложила свои услуги Кобра.

— Ладно, — согласился и Мексиканец Джо. — Но уговор такой: в милицию пойдем только все вместе.

После ночи, проведенной в милиции, у Эмиля Мендериса был настолько жалкий вид, что Янис Селецкис достал из стола бритву «Спутник».

— Может, побреетесь?

Задержанный отмахнулся, как бы желая этим показать, что в данный момент у него есть заботы поважнее. Однако сразу же спохватился — как бы этот жест не восприняли, как признание вины, и с вызовом в голосе сообщил:

— Дома побреюсь. Привык к безопасной.

Это было последнее выражение протеста в разговоре, который затем длился три часа. Правда, вопросы и ответы заняли примерно половину всего времени, остальное ушло на подробную, слово в слово, запись показаний Мендериса, поскольку в Вентспилсе еще не пользовались такими вспомогательными техсредствами, как магнитофон или пишущая машинка.