Русская критика от Карамзина до Белинского - А. А. Чернышев

каких-то отвлеченных понятий о чистом самодержавии, какая лира не отгрянет сама: месть! месть!»

По просьбе Пушкина он написал предисловие к первому изданию его поэмы «Бахчисарайский фонтан», вышедшему в 1824 году. Это предисловие — взволнованный манифест романтизма. У Вяземского о литературе спорят Издатель, выражающий авторскую мысль, и отсталый, живущий где-то на глухой окраине Классик. Устами Издателя Вяземский доказывает, что классицизм безнадежно устарел, что только романтическая литературе соответствует духу эпохи, что определяющей чертой романтизма является народность.

Вслед за Пушкиным, от романтизма переходившим к реализму, углублял свои литературно-критические взгляды и Вяземский. В 1830-е годы он выступал вместе с Пушкиным в «Литературной газете», в журнале Пушкина «Современник». В № 2 «Современника» за 1836 год была опубликована статья Вяземского о только что появившейся тогда комедии Гоголя «Ревизор», один из самых глубоких разборов пьесы. Реакционеры Булгарин, Сенковский упрекали пьесу в неправдоподобии, бранили за отсутствие положительного героя. Вяземский доказывал типичность образов и ситуации комедии, проводил близкую Пушкину мысль о том, что писатель должен быть независим от самодержавной власти.

Но после смерти Пушкина Вяземский новых значительных критических статей не написал.

Вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану».

 Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова

Классик. Правда ли, что молодой Пушкин печатает новую, третью поэму, то есть поэму по романтическому значению, а по нашему не знаю как и назвать?

Издатель. Да, он прислал «Бахчисарайский фонтан», который здесь теперь и печатается.

Классик. Нельзя не пожалеть, что он много пишет; скоро выпишется.

Издатель. Пророчества оправдываются событием; для поверки нужно время, а между тем замечу, что если он пишет много в сравнении с нашими поэтами, которые почти ничего не пишут, то пишет мало в сравнении с другими своими европейскими сослуживцами. Байрон*, Вальтер Скотт* и еще некоторые неутомимо пишут и читаются неутомимо.

Классик. Выставя этих двух британцев, вы думаете зажать рот критике и возражениям! Напрасно! Мы свойства неробкого. Нельзя судить о даровании писателя по пристрастию к нему суеверной черни читателей. Своенравная, она часто оставляет без внимания писателей достойнейших.

Издатель. Не с достойнейшим ли писателем имею честь говорить?

Классик. Эпиграмма не суждение. Дело в том, что пора истинной классической литературы у нас миновалась...

Издатель. А я так думал, что еще не настала...

Классик. Что ныне завелась какая-то школа новая, никем не признанная, кроме себя самой, не следующая никаким правилам, кроме своей прихоти, искажающая язык Ломоносова, пишущая наобум, щеголяющая новыми выражениями, новыми словами...

Издатель. Взятыми из «Словаря Российской Академии», и коим новые поэты возвратили в языке нашем право гражданства, похищенное не знаю за какое преступление и без суда, ибо до сей поры мы руководствуемся более употреблением, которое свергнуто может быть употреблением новым. Законы языка нашего еще не приведены в уложение, и как жаловаться на новизну выражений? Разве прикажете подчинить язык и поэтов наших китайской неподвижности? Смотрите на природу! Лица человеческие, составленные из одних и тех же частей, вылиты не все в одну физиономию, а выражение есть физиономия слов.

Классик. Зачем же по крайней мере давать русским словам физиономию немецкую? Что значит у нас этот дух, эти формы германские?..

Издатель. Мы еще не имеем русского покроя в литературе; но во всяком случае поэзия новейшая, так называемая романтическая, не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова или Хераскова*, которую вы силитесь выставить за классическую. Что есть народного в «Петриаде» или «Россиаде»[26], кроме имен?

Классик. Что такое народность в словесности? Этой фигуры нет ни в пиитике Аристотеля*, ни в пиитике Горация*.

Издатель. Нет ее у Горация в пиитике, но есть она в его творениях. Она не в правилах, но в чувствах. Отпечаток народности, местности — вот что составляет, может быть, главное, существеннейшее достоинство древних и утверждает их право на внимание потомства...

Классик. Уж вы, кажется, хотите в свою вольницу романтиков завербовать и древних классиков. Того смотри, что и Гомер и Вергилий* были романтики.

Издатель. Назовите их как хотите; но нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил* имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем со своими холодными, рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом... Да и позвольте спросить и у себя, и у старейшин ваших, определено ли в точности, что такое романтический род и какие имеет он отношения и противоположности с классическим? Признаюсь по крайней мере за себя, что еще не случилось мне отыскать ни в книгах, ни в уме своем, сколько о том ни читал, сколько о том ни думал, полного, математического удовлетворительного решения этой задачи. Многие веруют в классический род потому, что так им велено; многие не признают романтического рода потому, что он не имеет законодателей, обязавших к верности безусловной и беспрекословной. На романтизм смотрят как на анархию своевольную, разрушительницу постановлений, освященных древностью и суеверием... Стадо подражателей, о коих говорит Гораций, не переводится из рода в род. Что действует на умы многих учеников? Добрая указка, с коей учители по пальцам вбивают ум в своих слушателей. Чем пастырь гонит свое стадо по дороге прогонной? Твердым посохом. Наша братия любит раболепствовать...

Классик. Вы так много мне здесь наговорили, что я не успел кстати сделать вам отпор следующим возражением: доказательством, что в романтической школе нет никакого смысла, может служить то, что и самое название ее не имеет смысла определенного, утвержденного общим условием. Вы сами признались в том, что такое классическая литература, чего она требует...

Издатель. Потому что условились в определении, а для романтической литературы еще не было времени условиться. Начало ее в природе, она есть, она в обращении, но не поступила еще в руки анатомов. Дайте срок — придет час, педантство и на ее воздушную одежду положит свое свинцовое клеймо. В котором-нибудь столетии Байрон, Томас Мур*, как ныне Анакреонт* или Овидий*, попадутся под резец испытателей, и цветы их яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев, схоластиков; прибавим, если только в будущих столетиях найдутся люди, живущие чужим умом, и кои, подобно вампирам, роются в гробах, гложут