Партитуры тоже не горят - Артём Варгафтик

Любой профессор, студент, любитель музыки непременно скажет вам, что ни один другой композитор не обладает в Чехии такой неизгладимо положительной и бесспорной репутацией. Это — как первая любовь, которая никогда не забывается, даже если вовсе и не была самым сладким и потрясающим событием вашей жизни…

Вам также скажут, что ни одна другая национальная культура не располагает таким произведением, где в столь сжатый срок — чуть больше часа — в шести частях была бы показана не только вся история страны, но и вся ее природа. Такое есть только здесь. Давайте попробуем разобраться, что же за всем этим стоит, а значит — прямо по списку и пойдем.

Первый шаг по списку — это Вышеград. Многозначительная историческая справка о мощной державной крепости на холме над рекой, о ее славном прошлом. Практически это капитально воспетый в оркестровых звуках «золотой век» Чехии, то есть рыцарские турниры, пиры, песни неспешные, которые когда-то звучали здесь под перебор неких древних струн, и все, что еще придет в голову из этого смыслового ряда. Ныне эта крепость находится даже не в руинах, от нее просто ничего не осталось, даже руин этих уже нет. Вышеград — это просто район теперешней Праги, где есть знаменитое кладбище Славин. Берджих Сметана как раз здесь и похоронен. Хоральная тема Вышеграда многозначительным историческим росчерком проходит через все шесть поэм цикла Моя родина, и каждый раз она обязательно значит что-нибудь особенное: этакая милая «родинка»…

Отличие Сметаны от очень многих его коллег, которым тоже выпало быть основоположниками национальных музыкальных школ, в том, что он совершенно не пытается открывать Америк или других неизведанных заморских территорий. Он прекрасно знал, что не с него музыка в этой стране началась — и не надо брать на себя тех обязательств, которыми обычно потомки нагружают основоположника, особенно когда он не может им ответить. Сметана в курсе того, что, если он сейчас поставит себе цель живописать звуками все эти «преданья старины глубокой» весь этот «былинный перебор», то это вызовет у слушателя — современного, сегодняшнего — скорее ощущение скуки и неправдоподобия, нежели прилив национальной гордости. Потому что картинка получится действительно лубочная и, главное, совершенно неподвижная — неживая. Не бывает такого на самом деле, чтобы царил золотой век, все были счастливы и все любили одну и ту же «родинку» одинаково пламенно. Поэтому Сметана очень сдержан, и в этом большой плюс всего того, что он написал в цикле Моя родина.

Второй шаг по тому же списку — симфоническая поэма Влтава. По-чешски, правда, это принято произносить примерно как «Вылтава» — в этом языке согласный «л» служит иногда в качестве гласного, и на него тоже может падать ударение. Влтава — река, в которой вся душа народа и вся история страны. Это гораздо больше даже, чем матушка-Волга, «красавица народная, как море, полноводная». В поэме есть и долго вытекающее из тишины начало («…с голубого ручейка начинается река»), две флейты намечают то, что потом вовсе не окажется темой, вытягивая звуковую ниточку из какого-то совершенно незримого и неслышимого истока. Потом, как водится, картина охоты, картина сельской свадьбы, где звучит разухабистая полечка. К тому моменту, когда Влтава была только начата, Сметана среди всех европейских композиторов (не только славянских) уже стал абсолютным рекордсменом по количеству, качеству, а главное, разнообразию сочиненных им полек. Он умел в этот, в общем-то, очень нехитрый танец на «раз-два» вложить и настроение, и все тонкости души своего народа, а главное, своей собственной души. Все это Сметана сумел выразить именно в польке. Эта картина, как водится в лучших традициях симфонических поэм, ничем не заканчивается и уходит в тишину. Дальше — еще более захватывающее зрелище, «фотоэтюд» в манере Архипа Куинджи: лунная дорожка, русалки эротично плещутся во Влтаве. Впрочем, луна потом куда-то довольно быстро исчезает, а над нотами прямо так и написано: «Главная тема в мажоре, быстрее. Широкий ток Влтавы». В представлении Сметаны его река — самая мощная и широкая не только в Европе, а в целом свете, и, конечно, она гораздо шире в музыке, чем на самом деле…

А теперь представьте себе, что афишу вполне обычного оркестрового концерта, где написано: «Бедржих Сметана. Симфоническая поэма Влтава», повесили в какой-нибудь западноевропейской столице. Никто не придет на этот концерт, смею вас заверить. Надо хотя бы маленькими буковками указать, что на самом деле это Die Moldau — таково немецкое название главной чешской реки. Больше того, надо еще будет указать, что Бедржих — это на самом деле не Бедржих, а Фридрих, потому что именно под этим именем его знает вся Европа.

В те времена, когда Сметана учился в школе, потом открывал свои многочисленные проекты (он хотел создать частные музыкальные школы, на которые всегда не хватало денег, он даже просил их у Франца Листа), — ни один человек в Австро-Венгрии не мог при всем желании получить образование на чешском языке. Не было ни чешских гимназий, ни лицеев, ни университетов — все только по-немецки. Поэтому Сметана вынужденно владел абсолютно свободно и чешским и немецким языком. И кстати (это тоже большой плюс) — одинаково свободно он владел что славянской, что немецкой музыкальной речью, более того — язык музыки и язык слов одинаково свободно проникали в его сознание.

Тогда никто не усматривал в этом поголовном двуязычии сограждан и современников Сметаны какой-то трагедии или какого-то гнета. Если вы свободно говорите по-немецки, то вы «как дома» и в Скандинавии, и в России, и в Баварии, и в Саксонии. Пол-Европы для вас одна большая территория без границ. Кстати, один психологический штрих. Старшая из трех дочерей Сметаны, по имени Бедржишка, умерла в очень раннем возрасте и была, по всей видимости, гениальным ребенком, феноменально одаренным именно в музыкальном смысле. Она дожила только до четырех лет. И когда Сметана ее вспоминал и оплакивал, то называл не Бедржишкой, а Фрицхен — немецким домашним прозвищем…

Но не будем только о грустном — хотя надо заметить, что грустное в жизни Бедржиха Сметаны всегда является своего рода «горьким ядрышком», которое приходится так или иначе раскусить, чтобы добраться до смысла происходящего. Вот, например, одна из самых объемистых, суровых и пафосно-героических — наряду с Моей родиной — партитур Сметаны, опера Далибор. Этому сочинению суждено было остаться одним из рубцов на его сердце.

16 мая 1868 года в Праге был необыкновенно торжественный день: происходила закладка краеугольных камней в фундамент здания Народни Дивадло — по-чешски так звучат слова «Национальный театр». Камней было несколько, их специально привезли из разных исторических мест Чехии, в том числе из тех, которые упоминаются в литературной программе цикла Моя родина. Всеми, кто тогда говорил, думал и чувствовал по-чешски, это воспринималось как первый камень в фундамент будущей национальной государственности. Такой это был день, такие были настроения. И именно по этому случаю в Праге состоялась премьера оперы Сметаны Далибор. Правда, буквально через несколько дней после того, как церемония уже прошла, выяснилось, что сама опера никому больше не нужна — потому, собственно, она и осталась рубцом на сердце автора. Автор тем временем энергично взялся за работу во временном театре (пока строили настоящий, постоянный). Он дирижировал, ставил спектакли, боролся с критикой — да-да, у него, как у многих коллег-музыкантов, был свой «любимый» критик — Франтишек Пивода, и их чувства были взаимны. Пивода регулярно пытался сровнять с землей все, что удавалось и не удавалось сделать Сметане, — и так далее…

Когда через тринадцать лет Народни Дивадло все-таки открыли, это была еще одна премьера и еще один триумф Сметаны — первое представление его самой торжественной, самой пышной, самой вагнеровской по форме оперы Либуше. Выходя к публике, которая неистовствовала, стучала ногами, аплодировала стоя, Сметана сказал: «Господа! Сейчас для меня самое трудное — это изъясняться связно!»

И сказал он это не случайно.

Если человек, желая того или нет, оказался основоположником чего-нибудь, то, как правило, это гарантия очень многих превратностей судьбы, которые, естественно, от него уже никак не зависят, он просто должен им следовать и за ними следить. Еще в большей степени это гарантия того, что невероятные вещи будут происходить и с его партитурами. Вот, например, вопрос. Можете ли вы себе представить эту милую мелодичную тему, которая навсегда с легкой руки Сметаны уже связана с образом главной чешской реки (все равно, назовете вы ее Влтава или Мольдау), в качестве национального гимна? Ответ моментально срывается с губ: «Конечно, легко!» Однако же — не спешите, ведь чешский национальный гимн звучит совершенно по-другому. Он называется Где мой дом, — и совершенно невозможно не заметить очевидную разницу: гимн этот звучит в мажоре, а тема Влтавы — в миноре. Тогда второй вопрос: можете ли вы себе представить эту тему в качестве национального гимна какой-нибудь другой страны? Ответ уже не столь очевиден. А между тем именно так и случилось с этой музыкой. Некоторое время она совершенно случайно исполняла обязанности национального гимна Израиля, причем тогда, когда самого государства Израиль еще не существовало на свете и на карте. Было это примерно так. Когда на исходе XIX века еврейские поселенцы в Палестине решили себе придумать некую песню, которой можно было бы гордиться, то очень долго не могли подобрать музыку к уже написанным словам — стихотворению Нафтали Герца Инбера, на иврите оно называется Тихватейну — то есть Наша надежда.