Верховная Ведьма - Ольга Громыко

– … а еще сказывают, – тем же таинственным тоном продолжал селянин, – будто в полнолуние вылазит энтая баба из свово склепа и бродит по округе, и ежели попадется ей кто навстречу – руки раскинет… – мужик наглядно продемонстрировал широкий размах умертвия, заставив соседей отшатнуться, – …обхватит и давай середку выгрызать, покуда одни сапоги не останутся!

Захват был не менее впечатляющ. В него совершенно случайно попала неучтенная торговка, начавшая так истошно визжать и отбиваться, словно ее и в самом деле пытались употребить в пишу.

– …грызла ручки ее, грызла ножки ее… – хорошо поставленным баритоном пропел парень, аккомпанируя себе на лютне.

Увлекшийся рассказчик поспешил выпустить «жертву», но от оплеухи увернуться не успел.

– А-а… – Гном презрительно махнул рукой. – Дедовы сказки. Нечего темнотой по пустошам шастать, а рукастую бабу и поближе найти можно, дома на печи…

Компания громко расхохоталась.

– Не скажите, юноша. – Старик степенно переплел руки на верхушке клюки. Бородатый гном удивленно уставился на паломника, но тот, очевидно, был подслеповат и ошибки так и не заметил. – Я пришел с юга, и там мне тоже рассказывали байки о некоем – да простят меня дамы (старик сделал церемонный жест в сторону длинноволосого лютниста) – кладбищенском гхырище, которое якобы заволакивало припозднившихся путников к себе в могилу и обгладывало дочиста, так, что больше их никто никогда не видел…

Паломник говорил тихо и серьезно, поэтому его рассказ впечатлил слушателей куда больше наглядной демонстрации крюковичанина. Повисла тяжелая тишина. Скупщик увяз зубами в хлебе, баба торопливо перекрестилась, гном скептически фыркнул, а парень, поразмыслив, выдавил из лютни низкий воющий звук, заставивший всех подскочить и с руганью накинуться на юное дарование. Ведьма подхватила сумки и вышла. Хозяин презрительно сплюнул на только что «подметенный» пол. Чего только люди не придумают, языками не наплетут. Смех один. Хвала богам, у них, в Духовищах, все спокойно… ну почти.

Подходя к конюшне, я привычно прислушалась, но все было тихо. То ли Смолка в кои-то веки решила побыть покладистой лошадкой и не гоняться за опрометчиво сунувшимся к ней в стойло конюхом, пока тот не оседлает балку под крышей, то ли он там уже сидел, боясь шелохнуться или подать голос. У порога лежала крупная собака, черная с рыжими подпалинами и обрубленным хвостом. В отличие от прочих шавок от жары она как будто не страдала – пасть была плотно сомкнута, а бока, кажется, вообще не шевелились.

Я в шутку посвистела. Собака подняла тупую морду с ушами-топориками и уставилась на меня желтыми немигающими глазами. Враждебности, как, впрочем, и дружелюбия в них не было, но мне почему-то стало не по себе.

– Эй, милейший, чей это пес? – окликнула я какого-то мужичка, дремлющего сидя в узкой полоске тенька под стеной конюшни.

– Который? – Селянин лениво приподнял сползшую на глаза шляпу.

– Вон… – Я вернулась глазами к порогу и вздрогнула. Собака исчезла. На пыльной земле осталось несколько крупных отпечатков лап и десяток коротких шерстинок. – Леший, куда же она подевалась? Вот только что тут была! Ладно, извините, что побеспокоила…

– Да ничего, от жары и не такое примерещится, – добродушно заметил мужик, снова прячась под широкие соломенные поля. – Я вон давеча видал, как корова по небу летела! Лежу я, значится, полем, что к северу за селом, потому как идти уже мочи нет – у свояка на похоронах винцом домашним за его здоровье угостился, ну и развезло чуток. Слышу – мычит откуда-то. Глядь на небо – летит, родимая! Ногами перебирает, будто прям по воздуху скачет, а хвостом того, направление задает… И к чему бы это, а? Может, знамение какое?

– Ага, что закусывать надо, – вполголоса буркнула я, заходя в конюшню.

Пока я разбирала вещи и привязывала кобылу на полянке за домом (Смолка с ехиднейшей мордой наблюдала за этим заранее обреченным на провал мероприятием), Велька успела развести в котле какое-то зелье и теперь сосредоточенно помешивала его дубовой лопаточкой, неотрывно глядя на всплывающие со дна пузырьки. Снадобье тускло мерцало, отчего лицо склонившейся над ним травницы казалось мертвенно-зеленым. Отвлекать подругу от этого ответственного занятия очень не рекомендовалось, чтобы не пришлось, как на восьмом курсе, с боевым кличем «Спасайся, кто может!» вылетать из густо задымленной аудитории, под потолком которой ревело и шумно плескало крыльями что-то незапланированное.

Так что я переоделась в легкие берестяные шлепки и вытащила из сумки полотенце.

– Вель, я пока схожу искупаюсь.

– Ага, – не оборачиваясь, рассеянно поддакнула подруга, – там в тростнике дощатая кладка до самых мостков, но сразу за ними дно обрывается, мелководья почти нет.

– Отлично. – Я хорошо плавала и любила чувствовать под собой глубину. – Здесь вирники или озерницы водятся?

– Нет… хотя в омуте напротив площади обитает какая-то тварь, но она на людей не нападает и далеко от него не отходит. Там ключи со дна бьют, вода холоднее и чище; наверное, это ее и привлекает.

– Видела я, что ее привлекает, – хмыкнула я, забрасывая полотенце на плечо.

Кладку я нашла почти сразу – несколько косо состыкованных досок, прибитых к полузатопленным останкам лодок. В тростнике попахивало сыростью и гнильцой, доски скользили под ногами, а приветливо жужжащие слепни так и норовили продегустировать мое аппетитно вспотевшее тело (тело категорически возражало, ругаясь и отмахиваясь).

Хлипкая кладка перешла в широкие мостки, и солнце снова хлынуло на меня с мощностью драконьего пламени. Отсюда Пеструшка еще больше напоминала озеро – слева и справа русло терялось в тростниках, а до противоположного берега было не меньше версты. Сквозь зеленоватую, но прозрачную воду просвечивали все камушки на далеком дне. У поверхности шныряли сотенные косяки мальков, издалека казавшиеся одной огромной серебристой рыбиной.

Не в силах больше сдерживаться, я на бегу сбросила полотенце и, подбодрив себя визгом, ухнула с края мостков, подняв тучу брызг.

Дно оказалось неожиданно глубоко – я ушла под воду с головой и лишь тогда коснулась его ногами. Оттолкнувшись и вынырнув, я отфыркалась, откинула волосы с лица и поплыла вперед. Первое ощущение холода быстро прошло, сменившись упоительной прохладой и изумительной легкостью во всем теле.

Через полчаса, набултыхавшись всласть и придя к выводу, что жизнь огхырительно хороша, я перевернулась на спину, раскинула руки и начала умиротворенно дрейфовать вниз по реке, наслаждаясь тихим шелестом тростника и плавным покачиванием на волнах.