Генералы песчаных карьер - Гера Фотич

И надо же было какому-то оперу уголовного розыска сунуть свой нос. То ли Фокин, то ли Фомин? Всё полетело крахом. Пришлось уволиться. Правда, позже и саму службу расформировали. Оказывается, её руководители регулярно отчитывались о возвращённых государству миллионах, получали премии и награды. На самом деле все цифры были только на бумагах в протоколах и постановлениях. А в арбитражах дела разваливались, и государство несло убытки.

После увольнения Михаил поднимать народное хозяйство не пошёл — не тот профиль. Наряду с духовенством и телеведущими, получил корочки члена общественного совета МВД. Таким образом, стал советником. От слова «совет». Давал всем полезные советы и за это денежки получал.

— У нас же страна Советов! — говорил он своим знакомым, — как же вы без меня обойдётесь?

И вот теперь представился второй шанс. Начальник управления Набиулин не забыл его прежние заслуги и, став руководителем штаба, восстановил у себя в полковничьей должности. И даже обещал присвоить генерала, если Сорокин грамотно организует проверку с нужным результатом. А послал именно в тот регион, где продолжал служить знакомый руководитель университета Кудашкин, получивший выговор за превышение полномочий. Откуда случилось прошлое падение, заставившее Михаила написать рапорт на увольнение.

Этот Кудашкин был несносным бабником. Ни одна молодая преподавательница не могла пройти мимо. Всех он затаскивал в постель хотя бы на один раз. И предполагая встречу с Максимом, Сорокин уже обдумывал планы взаимодействия на женском фронте.

Эта инспекторская проверка казалась Михаилу хорошим знаком. История вернула его туда, где был прерван взлёт. Со временем он полысел, лоб стал казаться крутым, нависающим над большими глазницами, из которых свирепо и неожиданно в любой момент, автоматной очередью мог выстрелить жёсткий взгляд. Это делало его идеально похожим на образ ревизора. Но женственные утолщенные губы выдавали его знатокам физиогномики как чувственного фантазёра.

Прожив столько лет и, продолжая выстраивать свой внешний образ, теперь он очень хорошо понимал, что в душе остаётся всё тем же чувственным поэтом, которого обнаружил в себе ещё подростком и все последующие года пытался от него избавиться. Тогда, впервые посетившая его муза, осталась в нём навсегда, незаметно тлея, периодически озаряя всё вокруг лирическими всполохами.

С тех пор неровные сокровенные строчки явившихся рифм заполняли странички очередной записной книжки. Не писать он не мог.

Только так он мог избавиться от назойливых и таинственных образов, постоянно возникающих у него в голове. Причиной всему он считал женщин.

В молодости они казались Сорокину существами с другой планеты, но со временем материализовались в источник сладострастия и он непрестанно думал о них. Они были везде. Он рассматривал их лица, причёски, макияж. Но особенно ему нравилось угадывать то, что находилось под одеждой. Он представлял как за воланами платьев и ровностью строчек скрываются округлости их фигуры. Ощущал идущую от их тела теплоту. Мысленно снимал какой-нибудь атрибут одежды и представлял появившуюся наготу. Видел, как одна часть тела переходит в другую, отмечая её природную некачественнось или идеальность сложения. Затем мысленно переходил к другой женщине и раздевал её. Так постепенно женщины вокруг него становились обнаженными, и он наслаждался гармонией их движений, источаемых запахов, звучанием голосов и блеском глаз.

Вот здесь-то и вздрагивал он, вспоминая о своей нижней губе. Закрывал ладонью рот, делая вид, что зевает, но частенько запаздывал, подтягивая нижнюю губу, по которой уже стекала слюна. В такие мгновенья его пронзала мысль о том, не является ли он маньяком и не совершает ли во сне преступления, как это периодически показывают в фильмах. Но успокаивал себя искренним неведением о своих ночных похождениях.

Карьера Сорокина складывалась как-то странно. Больше двух — трёх лет он на одном месте не работал. То ему что-то не нравилось, то он начальству не подходил. Пихали его на всякие семинары, да курсы повышения квалификации. Учиться он любил. Закончил академию, и тут вдруг оказалось, что он уже в звании старшего командного состава и пора было руководить. Стали кидать с места на место как руководителя. Толку с него видать было мало, но поскольку никому гадостей не делал — тем и запомнился.

«Сапсан» отходил в семь часов. Несмотря на то, что форму Сорокин любил, после восстановления предпочитал ездить в цивильном. Считал, что в его возрасте можно носить только генеральский китель. Несмотря на жару, он был одет в серый костюм и рубашку с галстуком, форма была сложена в небольшом чемоданчике. Надо было доехать до Питера, а там пересесть.

Об этом поезде он недавно слышал по телевизору, и вот теперь ему представилась возможность самому испытать обещанные преимущества.

Кресло у окна оказалось мягким и удобным. Большинство мест уже были заняты. Публика располагалась солидная. В основном бизнесмены с ноутбуками, хмурые чиновники в тёмных костюмах с галстуками и озабоченные депутаты со значками на лацканах. Телефоны звенели не переставая. Но постепенно, заполнившая вагон суета ушла и все расселись. Поезд, почти беззвучно понёсся вперёд.

Рядом с Сорокиным оказалась очаровательная леди. К счастью она не попросилась к окну, и Михаил смог беспрепятствено любоваться сменяющимися пейзажами. Перед ними стоял небольшой столик, на котором лежали четыре целлофановых пакета с журналами, ровно по количеству мест. Под левой рукой находилось гнездо для наушников и ещё какие-то неизвестные тумблеры, назначения которых он не знал. С потолка над проходом между рядами кресел свисал плоский телевизор.

С другой стороны столика расположились два мелких чиновника. Это было заметно по их напускной важности, недорогим костюмам и часам брегет. Один постарше лет шестидесяти, судя по его крепкому телосложению, был похож на отставного военного. С чеканной дикцией, опущенным брылям и жёстким взглядом.

Второй похож на вестового, готового тут же сорваться исполнять поручение старшего. Был он худощав, ростом невелик, лет на пять моложе и в очках. По его ужимкам было заметно, что свою профессиональную карьеру он осуществлял методом рыбы — прилипалы. Похоже, что возвращались они после удачно заключённого контракта. Говорили что-то по поводу прокладки газовых труб по дну Балтийского моря и сами себя нахваливали.

Вернее хвалил себя плотный, а второй, ласково заглядывая тому в глаза, любезно поддакивал.

После ознакомления пассажиров с прессой, стюардессы повезли между рядами тележки с напитками. Сорокин решил не торопиться и посмотреть, что будут брать более опытные попутчики. На удивление, среди напитков предлагалась масса спиртного. Чиновники взяли по коньяку и тут же чокнувшись, осушили их до дна. Девушка рядом — смаковала бокал сухого вина. Сорокин попросил фужер виски с колой. Стал потихоньку пригублять, надеясь растянуть удовольствие.

Не успела тележка доехать в конец вагона, как плотный уже махал девушке рукой, требуя повторить. А его партнёр сорвался с места. Прихватив с собой пустые фужеры, решил ускорить процесс.

Суетливость приятеля явно льстила отставнику, и он самодовольно улыбался, стараясь перехватить взгляд девушки. Надеясь увидеть в нём восхищение. Соседка Сорокина тридцатилетняя блондинка была полностью погружена в ноутбук и что-то сосредоточенно в нём писала. Изредка она отрывала свой взгляд от монитора для того, чтобы отпить вина.

После второго фужера коньяка её отрешённость стала явно его беспокоить. Вестовой видел нетерпеливость своего старшего и, видимо зная о его привычках, всячески старался отвлечь от девушки. Периодически он предлагал выпить за трубы под водой и сварные швы. Но, судя по всему, газовая отрасль перестала волновать напарника окончательно. Тот словно бык, уставился взглядом поверх монитора в блондинку, словно это была красная тряпка!

Сорокин сидел, откинувшись в кресле, и наслаждался беззвучным движением поезда. Скорость практически не чувствовалась. Только электронное табло над раздвижной дверью в вагон показывало крупные цифры меняющихся значений от двухсот до двухсот пятидесяти.

Просто летим, — думал Сорокин, пытаясь найти подтверждение этому за окном, где мелькали железобетонные столбы и уходили вдаль заброшенные пашни. Практически отсутствующее раскачивание вагона и редкий стук колёс создавали впечатление скольжения. Но если не смотреть по сторонам, то можно было подумать, что поезд продолжал стоять у перрона Ленинградского вокзала. На память приходили детские стишки:

«Это что за остановка, Бологое иль Поповка?..»

Наверно во всём вагоне ехали не больше пяти женщин. Эта дискриминация сразу обратила на себя внимание Михаила. И то, что одна из них оказалась рядом, он посчитал хорошим знаком.