Римский период, или Охота на вампира - Эдуард Тополь

В конце сеанса гипнотического сеггустивного программирования возбуждение и вампирический позыв испытуемого методом якорения привязаны к слову «бамбино» и зарыты с предыдущими «пленками» памяти…»

Записывая этот текст по-итальянски, Елена уже не испытывала того потрясения и эмоционального шока, как во время гипнотического сеанса, когда Богул во всех подробностях описывал ей, как «близкому другу», эти ужасающие картины. Теперь, когда она знала технологию создания ретроградной амнезии и деактивации памяти, она после каждого сеанса сама просила Винсента побыстрее избавить ее от этих впечатлений, но он требовал подробной и письменной регистрации работы – для своей будущей книги. И, сидя над этими отчетами, Елена старалась найти точные формулировки всему, что услышала во время сеанса, уставая от этого ничуть не меньше, чем от работы с Богулом, и чувствуя при этом, что если впечатления от его рассказов можно свернуть в трубочку, как кинопленку, и закопать от себя и от других, то ее собственные формулировки и тексты откладываются в ее сознании на каком-то другом уровне, который не поддается деактивации. Подавить их с помощью внушения, вытеснить в «долгий ящик», в «подпамять», пожалуй, можно. Но деактивировать, стереть целиком – нет, это не под силу даже Винсенту, с этим грузом ей придется теперь жить всегда.

Она подняла глаза и посмотрела на себя в зеркало. Это зеркало всегда беспокоило ее во время писания отчетов, она никогда не знала, смотрит из-за него кто-нибудь на нее или нет. Обычно, чтобы дать ей сосредоточиться, Винсент сразу после сеанса уходил в кабинет Данилова или к Морозову, директору института. Он уже довольно сносно говорил по-русски и мог обходиться без нее, во всяком случае – для бытового общения. Но она никогда не знала, в какую минуту он вернется или – возможно – уже давно вернулся и стоит за этим зеркалом, гипнотизируя и ее. Кто она ему? Любовница? Но она же видит, как он поглядывает на женщин в ресторанах, в Большом театре и даже на улицах. Ассистентка? Но почему он так быстро выдвинул ее впереди себя, почему так старательно и даже, как говорят итальянцы, «ультимативно» избегает встречи с Богулом? А может быть, она и сама тут подопытная и объект внушения? В конце концов, это же Институт психиатрии, здесь, если верить Би-би-си и другим «голосам», с людьми проводят и не такие опыты, здесь ломали психику даже генералу Григоренко[19]. А вчера она и сама видела, как в ворота института вкатил черный «ворон» и пятеро здоровенных мужиков – санитаров и милиционеров – буквально вышвырнули из кузова полузамерзшего парня в серой смирительной рубашке…

Дверь в комнату распахнулась, Винсент вошел стремительно, у него было недовольное лицо.

– Come va? Ну что? – спросил он резко и без своей обычной веселой обаятельности. – Ты закончила?

– Почти…

– Не важно. На сегодня хватит. Я вижу, что ты устала. Ложись в кресло, я с тобой поработаю, избавлю тебя от этих ужасов.

– Мне осталось совсем немного – резюме, выводы…

– Выводы я сделаю сам, в Риме. Вы, женщины, куда впечатлительней мужчин. То, что для нас маленький ушиб, для вас как удар бревном. – И, стоя позади нее, он наложил ей руки на голову. – Пошли. Вставай…

Она ощутила, что не может сопротивляться – какая-то сила разом, как мягкой подушкой, объяла ей череп, закрыла глаза и вошла в тело, поднимая ее со стула и ведя к креслу, где так удобно лечь, расслабиться, вытянуться и заснуть под негромкий голос Винсента:

– Твое тело расслабляется… Все глубже и глубже расслабление…

– И двинулись сыны Израилевы из Раамсеса и Суккота, до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И также многочисленная орава вышла с ними, и мелкий и крупный скот, стадо весьма большое…

Это был готовый эпизод для фильма: вечерний и продуваемый морозным ветром венский вокзал Сюдбанхоф и орда наших эмигрантов на сером перроне в окружении австрийских автоматчиков с немецкими овчарками. Да, в двадцатом веке, в 1979 году, то есть на 5740 году еврейской истории, – мы снова в загоне, под охраной немецких овчарок и автоматов! И хотя теперь они были тут для того, чтобы защищать нас от арабских террористов, ощущение от их короткоствольных автоматов, их лающего немецкого и их молчаливых овчарок на стальных ошейниках было знобящим. К тому же и наши вели себя как мешочники 42-го года при штурме поездов – выхватывали из тележек с багажом свои чемоданы и сломя голову тащили их в четыре последних вагона, отведенных для нашего брата эмигранта. Тут женщины и дети стремительно бросались в вагоны захватывать купе, а мужчины забрасывали им чемоданы и баулы через окна, чтобы опередить других, менее расторопных. Крик, мат, чуть не драки из-за купе, хотя ехать-то до Рима всего одну ночь. Дэвид Харрис и еще несколько ребят из ХИАСа бессильно отошли в сторону, горестно наблюдая за этим остервенелым варварством. «Евреи – лучшая кровь!» Я подошел к Дэвиду, мы посмотрели друг другу в глаза.

– Well… – сказал он. – It’s okay. Good luck to you in USA[20].

– Thank you. – И я потащил в вагон свой чемодан и пишмашинку, полагая, что ночевать мне придется где-нибудь в тамбуре, на полу, в своем туристическом спальном мешке.

Но оказалось, что все эти бои за места были совершенно зряшными – Харрис, что ли, постарался? – на каждую семью вышло по отдельному купе, а после того как все разместились, остались даже лишние. Одно из них я и занял и вышел в коридор посмотреть, с кем теперь свела меня эта эмигрантская дорога. И вдруг… каким-то боковым зрением, просто краем глаза я засек бегущую по перрону фигуру. Сильвия? Не может быть! Я ринулся из вагона и увидел, как она, удаляясь от меня, бежит все дальше по перрону, заглядывая в окна вагонов.

– Сильвия!!!

Она развернулась по дуге, словно утка на плаву, побежала ко мне, и…

Вся эмиграция, весь поезд, ехавший в тот день из Вены в Рим, был свидетелем того, как эта польская Кармен с алым ртом, огромными черными глазами и распущенными волосами целовала меня и прижималась ко мне в своем сером тоненьком демисезонном пальтишке прямо при всех – при эмигрантах, торчащих в окнах вагона, при американце Дэвиде Харрисе и его сотрудниках, при австрийских полицейских в их зеленых бронежилетах и с израильскими автоматами «узи» наперевес и при немецких сторожевых овчарках.

– Я буду чэкать на тебэ…

– Пошли! – Я схватил ее за руку и потащил в вагон.

– Куда?

– Я хочу тебе что-то подарить. У меня в чемодане. Пошли…

Я еще не знал, что я ей подарю, но что-то я должен был ей оставить – хоть свитер свой! Конечно, свитер! У нее под худеньким пальто лишь тонкая кофточка…

Но когда я откинул крышку чемодана и лихорадочно сунул руку в его глубину за свитером, я вдруг услышал, как лязгнула за мной дверь купе, клацнула дверная защелка, и тут же руки Сильвии с силой стянули с меня мое дубовое монгольское кожаное пальто, а за ним и поясной ремень…

И только в этот момент я понял и поверил, что она меня – любит!

Но как!

Это был не секс, это был один миллионнократный поцелуй, который покрыл все мое тело и поглотил мою плоть.

Это было остервенение ласки и страсти, любви и темперамента.

Это было полное соитие двух наших таких разных, таких полярных сутей и тел!

Это были какие-то странные, немыслимые слова сразу на всех языках:

– Я тебе кохам!..

– Я приеду к тебе!..

– Ни, я до тебе пшияду!..

– I love you!..

– Я буду чэкать на тебэ!..

Стук в дверь привел нас в себя.

– Мистер Плоткин, поезд отправляется!

Но и одеваясь, она плакала и обещала:

– Я пшияду до тебе! Я хцем быть з тобою!..

Мы были в свободном мире, но мы еще не были свободны – в ее польском паспорте стояла шестимесячная рабочая австрийская виза, а у меня, кроме зеленой бумажки советской выездной визы, не было вообще никаких документов. Приколотые к нашим визам, мы могли быть вместе только до того мига, когда поезд тронулся, и Сильвия – растягивая этот прощальный миг – все шла и шла рядом с подножкой вагона, не отпуская моей руки…

Совсем как в этом проклятом кинематографе, который часто правдивее жизни.

Чья-то рука тронула меня за плечо, и я оглянулся. Маша, юная и прелестная фиктивная жена Наума и возлюбленная эстонца Клауса, который тоже выехал по фиктивному браку и жил теперь с Машей в нашем отеле «Франценсгоф», стояла в тамбуре с узким синим конвертом в руке.

– Вы Плоткин? – спросила она.

– Да…

– Мы последними уезжали из отеля, когда принесли почту. Это вам. Из Израиля.

Я взял письмо и тут же высунулся во все еще открытую дверь вагона. Но, даже высунувшись, я уже не увидел ни перрона, ни Сильвии.

Яша Пильщик никак не мог понять, за что его взяли. Он не писал писем в ООН, израильскому правительству или лично Леониду Ильичу Брежневу. Он не ходил на демонстрации еврейских активистов к ОВИРу, не участвовал в сионистских «сборищах» и не так уж громко включал по ночам «Голос Америки», чтобы на него могли настучать соседи. Не доучившись в скучнейшем Институте пищевой промышленности, он работал простым радиотехником в мастерской по ремонту радиоаппаратуры на Хорошевском шоссе, когда Изя Видгопольский, его дружок и одноклассник, вдруг прислал ему израильский вызов, и Яша подумал: «А почему нет? Что мы теряем?» Но, как человек вдумчивый, Яша не любил принимать решений с кондачка и для начала отправился на разведку в синагогу.