Дважды любимый - Светлана Макаренко-Астрикова

— Кит говорит — Нефертити. Или — Клеопатра. Снежная Королева. Фантазер. Как только не назовет!

— Он с ума по тебе сходит. Не отталкивай его. Держи поближе. Сядь на диван, в тот угол, я створки открою, вытряхну… — Комнату мгновенно заполнила пронзительная свежесть апреля, чуть сыроватая, пахнущая слегка туманом.

— Знаешь, пусть твой лед лучше растает, чем так его душу краями колоть. Зачем ты себя сдерживаешь? Не бойся стать раскрытой книгой для него. Бойся другого. Уведут.

— Я не боюсь. Я — люблю. Так люблю, что если бы он вдруг захотел уйти, я бы и отпустила. Делить бы ни с кем не стала, а отпустила бы. Хоть и к тебе, что ли. — Наталия широко расставила руки. — Да на все четыре стороны! Ради Бога, пожалуйста!

— Но сейчас модно совсем наоборот! — оторопело выдохнула Лиля. — Неужто то тебе и не было бы больно? Не притворяйся. По моему, легче — разделить. Многие делят, не уходя, и вполне довольны. Всем хватает.

— Я так не умею. Не могу. Это же все равно как крохами питаться. Лучше вообще не нужно, чем собирать милость с барского стола, как…

— Как — кто? Валерия?… — Лиля тяжело оперлась локтями о стол, присев на табурет.

— Ну да, как Валерия. Как мама, в конце концов…

— Разве Антон Михайлович был честнее их? Он же столько лет притворялся. Может быть, даже где-то лгал и самому себе.

— Зачем теперь тревожить все? — Наталия пожала плечами и отошла вглубь комнаты, к завешанному зеркалу. — Я же знаю, они вовсе не были святыми. И им тоже хотелось, наверное, целовать друг друга, наслаждаться друг другом. И это было. Где-то, тайком… В парке, на концерте, в театре… Я не знаю, где, как! И не хочу знать. Папу от разрыва сердца спасло, наверное, только его убеждение, что есть вещи важнее, чем любовь. — Она мяла в пальцах бахрому занавеса — нервная, тоненькая, вся подобная пронзительному, острому солнечному лучу…

— А на самом деле это не так. — тихо, но убежденно произнесла Лиля. — Совсем не так. Когда любишь, то все — любовь. И то что важное, и то, что не очень. И дети, и болезни, и старость, и страхи.

— Да, ты права. Когда любишь, то долг это — не «так надо», а так «должно быть». А «так надо» — это полное отсутствие любви. — Наталия вдруг резко дернула вниз покрывало, свисающее с зеркала. В комнате разом посветлело, солнечные пятна и круги заиграли на истертом деревянном полу, поднимая едва заметный столбик пыли…

— Что ты?! Что ты делаешь, Натка? — Лиля ошеломленно отпрянула от стола.

— Темно. Как будто дом ослеп. И души у них ослепнут. Надо убрать все это. — глухо проронила в ответ Наталия. — Папа не любил мрака. Лера тоже. Помоги мне…

— Говорят, нельзя это. — пыталась возразить Лиля. — Души будут плутать, не найдут дороги.

— Они будут плутать в темноте. А в солнечном свете найдут свой путь. Обязательно. Только вымой здесь пол, ладно? — Наталия, как птица, безостановочно кружила по комнате, собирая покрывала со шкафов и полок, и бросая их в кучу на диван.

— Так должно быть. Не мрак. Должен быть свет. Он, только он, побеждает смерть, до конца! — вдруг резко выдохнула она и упала на диван, закрыв лицо ладонями. Плечи ее напряглись от бессильных рыданий, прорвавшихся неожиданно, своевольно, потоком. Впервые за эти десять дней…

Часть восьмая

… Когда рядом с нею и Никитой появилась другая, она не смогла бы сказать с точностью до минуты, но то, что она появилась было совершенно неоспоримо. Нет, внешне все осталось таким же: репетиции, ноты, переезды, города, аэропорты, вокзалы, машины, гостиницы — фешенебельные и не очень Ритм жизни был прежний. И она, следуя ему, не всегда могла позволить себе перевести дух. А когда переводила немного, то тотчас замечала некую ноту, отстраненности, едва заметную, еле слышно звучавшую сквозь все его привычные жесты, предупреждающие малейшие ее движения, и, может быть, даже и — желания. Она — в ответ — ни о чем не гадала и ничего не угадывала, а если у нее вдруг и возникала такая охота, то — только пожимала плечами, сердилась, откидывала волосы со лба, роняла нотные листы, в которые он смотрел, улыбалась невпопад и отвечала не сразу на все его заботливые расспросы. Она даже как-то отдалилась от постоянной своей спутницы — Лили. Чтобы не поддаться искушению обсудить с ней свои сомнения. Или же вдруг понять, что и Лиля тоже что-то знает и о чем то — догадывается. Быть может, о самом очевидном, о том, чего не могла видеть только она Просто, потому что — не могла видеть. Категоричность этой немощности впервые в жизни одерживала над нею верх, но она упрямо отказывалась признать столь очевидную теперь победу вечной ее соперницы и спутницы. Темноты.

Ей рукоплескала Вена. Ее восторженно принимал Брюссель. Но вечерами, бродя по нарядным улочкам этих старых, как само Бытие, европейских городов, улочкам, полным оживленного говора и улыбок, тех самых, которые она ощущала кожей и кончиками пальцев, Наталия чувствовала, что искра, то и дело вспыхивающая меж ними двумя, когда они были вместе, рука об руку, бок об бок — на сиденье ли такси, в концертном ли зале, на театральной ли сцене, — искра эта слабела, возникала, высекалась как то неохотно. И сердце от нее не так уже согревалось. Оно как-то больше ежилось от прохлады. От мятной прохлады, переходящей в мертвящий холод арктических льдов…

В венском старом палаццо отеля «Риц», в большом уютном номере с пальмовыми кадками и кабинетным роялем, установленным специально для нее администрацией, она часами сидела в углу дивана, сбросив туфли, подложив под локти валик подушки, и немигающим взглядом смотря в одну точку — то есть внутрь себя и своей мятущейся души. Если ее что то отвлекало от этой созерцательной позы — звонок, приход горничной или посыльного, — то она долго не могла прийти в себя, и движения ее приобретали какую то неточность, скованность, прежде ей совсем не присущую. Она не попадала ногой в комнатные туфли, расплескивала чай или кофе из чашки, неуверенно ощупывала стол в поисках телефонной трубки. Говорила она тоже медленнее, чем обычно, с паузами и сменой тонов голоса, словно обдумывала что-то. Он возвращался из холла с газетой в руках, с волосами, чуть влажными после дождя — в Вене в то лето часто шел дождь, — веселый, оживленный, разбрасывая вокруг искрометность шуток и еле заметную свежесть, новизну «чужести». Осязаемое присутствия третьей. Иной. Вставшей меж ними.

От него как-то странно, не очень резко, впрочем, пахло дорогим табаком и шиповником… Сочетание этих двух несхожих нот запаха тревожило и раздражало ее, но она все-таки, упорно продолжала молчать. Словно обдумывала последний шаг. Прыжок в пропасть. Летя в которую, ей не надо было закрывать глаза. Темнота была рядом с ней. Вступала в дуэт, властно опережая ее на пол — октавы. Темнота торжествовала. И пропасть была уже, в какой то мере, привычна ей. Там ведь тоже царила тьма.