Абраша - Александр Яблонский

Так вот. Эта Аринушка и забежала к Абраше, чтобы сказать о завозе полукопченой колбасы. Она симпатизировала Абраше: они были почти ровесники, любили одни книги, смотрели одни фильмы, хотя Арина, конечно, и читала, и видела больше Абраши, но вкусы их, как правило, совпадали, и они часто беседовали на умные темы.

Абраша моментально собрался. У пня, к которому причаливала автолавка, уже собралась приличная очередь. Абраша был пятнадцатым. Его сразу же взбесило, что в очереди были не только поселковые, но какие-то хмыри-алкоголики из «Заветов». «Они же не закусывают, козлы, – прошипел ему на ухо Фрол, – чего приперлись, мудозвоны?». Отпиздить бы надо, – размечтался Абраша. Но «заветовских» было на одного больше. Потом приехала автолавка. Суровая Фатима сразу же вывесила объяву: « По адной палки в руки. Двадцать палок ». Абраше явно хватало, но он уже заразился общей взвинченной нервозностью и напряженной готовностью к любой неспровоцированной стычке. Перед ним стояла Настя. Они перебросились парой слов, Абраша даже пошутил, насчет ее щек, которые со спины видны. Настя, улыбаясь, послала его подальше. И всё было бы хорошо, но вдруг к Насте подошла какая-то городская и пристроилась. «Это моя сестра», – нахально заявила Настя. «А ты на нее занимала?» – взвилась Зинаида. «Занимала», – отрезала Настя. «А кто знает?» – «Да вот он», – указала Настя на Абрашу. Абрашу уважали, поэтому выжидательно уставились на него. Но Абрашу уже понесло, нервный тик наэлектризовал его подбородок, и он, плохо понимая, что говорит, прорычал: «Ни хера она не занимала». Переполнявшая его ненависть непонятно, к кому, и непонятно, почему, требовала выхода, и он уже не соображал, что Настя – один из его немногих друзей в этом поселке, и что Фатима всё равно большую часть товара утаит и затем продаст ее втридорога – сам Абраша покупал у нее по вечерам после закрытия лавки этот «дефицит», он не видел испуганных глаз сестры Насти – в них был не только ужас, но и удивление, и разочарование, и отчаяние, и беспомощность, он, понимая где-то в глубине, что эта несчастная палка колбасы с давно просроченным сроком реализации, никого не спасет и никого досыта не накормит, понимая это, он всё равно что-то бормотал о какой-то справедливости, о хамстве, о жлобах, заполонивших его жизнь – «уу-у с-суки позорные»… Что было дальше, он плохо помнил. В висках колбасила черная кровь, лиц он уже не видел, непреодолимое желание смачно, чтобы хрустнула переносица, ударить кого-либо в физиономию топило его, и он сорвался. Кажется, он стал выталкивать Настю и перепуганную ее сестру из очереди, девица поскользнулась в грязевой жиже и упала бы, если бы ее не поддержали чьи-то руки, Настя вцепилась одной рукой в лацканы его засаленного пиджака, другой – стараясь расцарапать небритое лицо, он было замахнулся, чтобы ударить ее наотмашь по лицу… наверное, и ударил бы, кто-то заголосил сиплым голосом, но вмешался Кузьмич. В некогда темно-зеленом, а ныне пожелтевшем от времени кителе с заправленным в карман левым рукавом, орденом «Красной Звезды», который, казалось, сросся и с кителем, и с самим Кузьмичом, обросший серой трехдневной щетиной, которая никогда не уменьшалась, но и не увеличивалась, с плотно сжатыми губами, он вырос перед Абрашей, Абраша замахнулся на него… Кузьмич не дрогнул и руку Абраши не перехватил, хотя мог бы – своей одной, но мощной рукой он действовал молниеносно и точно. Но он не ударил и не отвел удар. Он стоял и смотрел в упор. Абраша лишь запомнил его посиневшие от напряжения губы и почти такие же серые, белесые от ненависти глаза. Абраша сразу же обмяк. Ударить однорукого инвалида войны он не смог. «Да подавитесь вы своей колбасой», – выкрикнул он, непонятно кому. Настя стояла рядом, прижав руки к груди, и с ужасом смотрела на него, ее сестрица куда-то исчезла. «Подавитесь, – почти беззвучно ответила Настя, – сволочи, все сволочи». Абраша, спотыкаясь и не разбирая, куда ступает, проваливаясь по щиколотку в лужах, ринулся к своему дому.

Через три дня он пошел извиняться. Извиняться Абраша не любил и не умел. Вернее – не привык, так как никогда не занимался этим делом. Не было надобности. Грехов у него было много, но до такого скотского состояния он никогда не доходил. И колбаса эта была ему не нужна: закусь у него имелась, да и пил он в последнее время, почти не закусывая, и никакой справедливости он всё равно не добился бы: те, кто должен был получить колбасу, тот получил, а кому не судьба, так и остался, как всегда, ни с чем, даже если бы и стоял первым в очереди. Понять, что с ним произошло в этой очереди, он не мог. Однако извиниться надо было. Два дня он готовился, обдумывал слова, долго размышлял, не купить ли букетик цветов, хотя где купишь цветы в их поселке. На третий день, выпив четверть граненого стаканчика водки, запив «Жигулевским» и зажевав выпитое мускатным орехом, он направился к Настиному дому. Цветов он, конечно, не купил, но по пути сорвал несколько запыленных ромашек. Вид у него с этими захудалыми ромашками был идиотский.

Втайне он надеялся, что Насти дома не будет – про сестрицу он забыл. Однако ему не повезло – обе были дома и сидели на крыльце. Настя курила, а вторая – младшая держала в стиснутых зубах длинную травинку – эта травинка, подрагивая кивером, то взлетала кверху, то опускалась. Прядь светлых волос нависала надо лбом, сестрица ловко, не разжимая зубов, сдувала ее, прядь вспархивала, а затем медленно, плавно, но упрямо возвращалась в удобное положение. Девица смотрела прямо перед собой, словно и не замечала появления нового человека.

– Здорово! – неуверенно начал приготовленную речь Абраша, которую тут же забыл.

– Привет. Заходи, – беззлобно, как ни в чем не бывало, ответила Настя. Девица продолжала единоборство с прядью, кивер травинки ритмично взмывал вверх.

– Чего делаете? – давно Абраша не чувствовал себя так глупо.

– Да вот вспоминаем, какая колбаса была бы вкусная, если бы нам досталась.

– Так я извиниться пришел.

– Лечиться тебе надо, Абраша. Нам еще один психованный в поселке не нужен. Своих старых хватает.

– Извини… и вы извините, девушка.

– Да ладно, заходи. Угостить тебя нечем, так, посидим, покалякаем. Вот, с сестрицей моей познакомься.

– Мы уже познакомились, – не глядя и не разжимая зубов, подала голос сестрица. Травинка опять победоносно вспорхнула ввысь.

– Да нет, я уж пойду. Простите.

Настя улыбалась, открыто и дружелюбно, словно говоря: «Проехало. Расслабься, все мы не без греха».

– Неправ я был, моча в голову… Уж извините…

Девица вдруг резко обернулась – травинка впервые не пошевелилась – и уставилась на Абрашу. Она смотрела в упор – как давеча Кузьмич, – но без ненависти, озлобления или обиды. Просто смотрела и молчала. Настя хотела что-то сказать, но осеклась и в свою очередь уставилась на сестру, потом на Абрашу, потом опять на сестру. Это продолжалось нестерпимо долго. Абраша не знал, куда отвести глаза. А сестрица всё смотрела в упор, не мигая, напряженно, пытливо. Потом встала, повернулась и вошла в дом.

Только подойдя к своей избушке, Абраша понял, что сжимает в руке пучок вялых ромашек, никому не нужных, зря погубленных.

Через неделю – Абраша только вернулся с дежурства – дверь его сруба открылась и вошла сестрица. Он никогда не закрывал свой дом, но к стуку привык. Без стука к нему никогда никто не заходил – не принято было. А тут – раз и без стука – явилась, не запылилась.

– Привет. Меня зовут Алена. Я Настина сестра. Пойдемте, пройдемся. Больно на улице хорошо.

К делу №…/… « Лингвиста ».

Из дневничка сына « Лингвиста », Николая С.

Я до конца не могу понять, почему вообще взаимоотношения иудейства и христианства на протяжении всей своей истории принимали такие острые непримиримые формы. Конечно, Раскол или Реформация привели к острейшим катаклизмам, массовым жертвам – одна ночь святого Варфоломея чего стоит! Но эти катаклизмы, хотя и были долговременны, но никогда не носили перманентного, тем более, прогрессирующего из тысячелетия в тысячелетие характера. Плюс. – Что поразительно? – Иудеи никогда не воевали с христианским миром. Вообще на протяжении огромнейшего периода – от восстания Бар-Кохбы где-то в 130 году новой эры до 1948 года евреи не воевали. Иногда оборонялись – варшавское гетто. С миром ислама же войны были постоянно. Даже не говорю о христианском мире Европы, особенно о Греции или Балканах. Одна Православная Россия претерпела столько от турок и крымских татар, вообще от мусульманского мира, что представить себе трудно. Причем даже совсем недавно – вспомним Крымскую или Турецкую кампании. И ничего! Не припомню мусульманских погромов. И так во всем мире. Да, в Северной Ирландии католики мутузят протестантов и наоборот. Но это – временно и локально.

Евреев же ненавидят, общения с ними стыдятся, их презирают, боятся, на них клевещут, их уничтожают практически всюду и на протяжении всей истории человечества. За что? За то, что их всего полпроцента от населения Земли, но они дали невиданное количество ученых, музыкантов, философов, лучших врачей, экономистов, теологов. Здесь уже проценты исчисляются двузначными цифрами. Вершины человеческой цивилизации и человеческой мысли – евреи. Не только они, конечно, но соотношение этих титанов с количеством населения, учитывая все особенности их существования, как правило, кошмарного, ошеломляет.