Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Мы никак не называемся, но раз в неделю, точнее по субботам, у нас обязательные собрания. Кто-то делает доклад, кто — решаем заранее, остальные участвуют в обсуждении. Доклады читают не все, чтобы его подготовить, в Старице нет хороших библиотек, а регулярно бывать в Москве получается не у каждого, так что здесь нет никакого порядка: каждый говорит свою тему, остальные решают, кого слушать, а вот в прениях выступаем по очереди — тут уже и равенство, и справедливость.

Чаще других заслушиваем некоего Крума. Он генетик (при этом человек верующий), еще в тридцатые годы на биостанции в Средней Азии они выводили новые породы тутового шелкопряда, облучая личинки радиацией. Похоже, работы не только у нас, и в мире — пионерские. Но всё так и ушло в песок. У Крума до сих пор в науке есть имя, время от времени в Старицу наезжает кто-то из его учеников, вроде бы возможность вернуться — не фантом. Однако он пока отказывается, утверждает, что давно от всех отстал.

В октябре Крум прочитал нам две лекции. Суть первой — эволюция вещей — с редкой точностью повторяет дарвиновскую эволюцию, только скорость ее намного выше. Так же как в природном мире млекопитающие однажды сменили живородящих, здесь машины и вещи, питаемые электричеством, быстро вытесняют остальных. Прежде мы двигались механической тягой, еще раньше — тягловой скотиной, затем паровые двигатели, дальше двигатели внутреннего сгорания, а теперь грядет век электродвигателей. И везде закон эволюции один: конкуренция между видами. Только среда обитания иная — не Божий мир, а человек. Та вещь, которая к нам приспособится, придется по вкусу, окажется полезной, например, тем, что меньше ест, а работает производительней, — выживет и несчетно размножится. Это относится не только к машинам и товарам, которые производим мы сами, но и к живой природе. Об этом нам была прочитана вторая лекция.

Из слов Крума следует, что раньше мир был таким, каким его сотворил Господь, и эволюция (закон саморазвития) была изначально заложена в его основании. Первочеловек Адам был сразу вылеплен в своем расцвете, но потомство его рождалось уже детьми и дальше шаг за шагом развивалось, входило в силу. Подобно детям и весь мир постепенно должен был прийти к вершине. Но однажды, рассказывал Крум, всё то ли намеренно свернуло не туда, то ли кто-то просто выпустил из рук вожжи, и что в вещах, что в живой природе эволюция пошла вразнос. Сейчас человек по собственному произволу из всего сотворенного Господом оставляет жизнь лишь тому, кто ему нужен, прочих, не задумываясь, пускает под нож. И мир таков, что выживший не просто благодарит за милость, а каждый на свой лад превозносит нас как своих спасителей и творцов.

Кстати, в последнем немало правды. Тысячи видов из новосозданного знают про себя, что будут жить лишь в одном случае — если человек сам искусственно их размножит, накормит и защитит от врагов. И вот со времен потопа, продолжал Крум, живое, не замолкая ни на минуту, дружно славит человека доброго и милосердного, справедливого и мудрого, а как славит — посмотрите на розы с бутоном в голову младенца и всех цветов радуги, посмотрите на урожай какого-нибудь голландского фермера, который кормит чуть не полтысячи человек, и сравните его рожь, в каждом колосе которой много десятков зерен, с колосом дикого овсюга или поставьте рядом африканских коров, которые и трех литров молока не дают, с теми же голландскими коровами, от которых надаивают по тридцать литров за раз.

А ведь закон мира прост — тех, кто почил в бозе, никто не спрашивает и спрашивать не собирается, уцелевшие же с утра до ночи воспевают не кого другого, а нас. И мы, продолжал Крум, слышим каждую похвалу. Радуемся и ликуем, что всё это сотворили своими руками, что именно мы такую красоту вывели и развели, стольких согрели и накормили. Отсюда самая малость — и человек поймет, что никакой другой правоты, кроме правоты живого, в мире нет и не может быть, поэтому теперь он, один он, и есть настоящий бог. А Тот, другой, первоначальный, давно сгинул, скоро о Нем даже памяти не останется. Это понимание, закончил Крум, и сделается нашим окончательным уходом от Господа.

Оба его доклада обсуждались весьма страстно, в частности, кто-то сказал, что так и есть, демократия, даже самая совершенная, — право живых; что сказали бы мертвые, никого не интересует. Когда через полвека у нас станут судить о Сталине, большинство его одобрит, ведь оно, это большинство, из тех, кто и при нем сумел выжить, процвести, а главное — родить детей. Погибших же и помянуть некому.

Тоже думаю, что растения, зверье, что при человеке ушло из жизни раз и навсегда, — лишенцы, права голоса они не имеют. Для тех же, кто им наследовал, и вправду Адамов мир лучше Божьего.

Как ты и просил, пишу для твоего дяди Артемия. Что касается вещей. Мы здесь на пороге систематизации, во всех смыслах уровня дарвиновской. Среда обитания вещи — человек, та из них, что сумела к нам приспособиться, сделаться нужной, в идеале — необходимой, выживает без проблем. Различия с живым есть, но непринципиальные. Так, вещи необучаемы, оттого ниши их жестко специализированы. Бросается в глаза, и что у вещей нет органов размножения. С сопутствующими трудами, радостями, огорчениями эту функцию взял на себя сам человек. И здесь его производительности любой позавидует. Конечно, путь от простейших до млекопитающих внушает уважение, но он занял миллионы лет, а мы за два века сменили тягловый скот на механическую, затем паровую (во время войны, когда солдаты впрягались вместо разбомбленных локомотивов и по-бурлацки волокли вагоны, это называлось пердячьим паром) ныне и электрическую тягу. Что будет дальше, одному Богу известно.

В общем, мы решили, что человек лучше Всевышнего, добрее Его, милосерднее, оттого теперь мы Его и не слышим.

После ареста отца я, по совету мамы, от него отказался. Далось мне это легко. В своем заявлении в деканат я написал, что с раннего детства воспринимал его лишь как тяжкую недобрую силу. Любила меня и воспитывала одна только мать, потому и ношу ее фамилию, то есть Гоголь. Доводы произвели впечатление, меня даже оставили в комсомоле. Позже, уже из лагеря, отец всё это одобрил.

Месяца за четыре до того, как его забрали, отец захотел поговорить со мной и с мамой. Сказал, что надеется на лучшее, но, по всем данным, в самое скорое время будет арестован. Во всяком случае, из тех, с кем он раньше работал, на воле не осталось ни одного человека. Если это произойдет, мы должны дать ему слово: мать — что она тут же подаст на развод, я — что немедленно от него откажусь, тогда есть шанс, что меня не выгонят из комсомола, соответственно, не отчислят и из академии. Мать согласилась, я вслед за ней сделал то же самое. Дальше все было, как говорил отец.

В академии, хоть и не без проблем, я удержался, а через год добровольно перевелся на заочное отделение и пошел работать в газету «Сельская новь». Там каким-то начальником был давешний мамин приятель, и меня взяли в качестве разъездного внештатного корреспондента, проще говоря, собирать для других материал. За два года я частью исколесил, а куда чаще (такие были дороги) исходил пять областей — три нечерноземных: Ивановскую, Ярославскую и Калининскую, и две черноземные: Тамбовскую и Воронежскую.

Как ты знаешь, когда началась коллективизация, двадцать пять тысяч кадровых рабочих из Питера, Москвы, других крупных промышленных центров были посланы в деревню руководить сельским хозяйством. С юности приученные к коллективному труду, они должны были привить его навыки крестьянину, по самой своей сути, что бы кто ни пел про общину, единоличнику. Оттого все наши колхозные неурядицы.

Газета собиралась дать целую галерею портретов этих новых председателей колхозов и совхозов, хороших и плохих, умных и глупых, оказавшихся на своем месте и попавших в деревню как кур в ощип, так там и не прижившихся. Надо сказать, что со сбором материала я справился, более того, за год под моей собственной подписью вышло восемнадцать очерков, но не в этом суть, — у меня скопилась целая уйма других, совершенно не подходящих для газеты историй. Разнообразие типов советских помещиков, их колорит, их разброс от неслыханной жадности, въедливости до ни с чем не сравнимого самодурства — редкое.

Гоголь за всё это поклонился бы в ноги. Как ты помнишь, он вечно жаловался, что ему не хватает живой фактуры, а без нее писать нечего и пытаться. Чуть не в каждом втором письме просил своих корреспондентов присылать всё, что они увидят или услышат занимательного; у меня после двухгодичной командировки подобной нужды не будет уже до конца жизни. Всем этим я завален, а яркость такая, что бьет в глаза. И вот я с согласия того же маминого знакомого решил написать заявку на книгу о нынешней сельской жизни, но не документальную, не публицистическую, а, так сказать, стопроцентную беллетристику. В общем, нечто вроде «Мертвых душ», но уже на нашем, советском материале. С советскими типами дворян и с советскими типами крестьян, впрочем, тут, по моим наблюдениям, нового заметно меньше.