Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Избрание Столпянского на пост председателя и правда привело к изменениям в работе общества. В марте 1925 года его члены добавили слова «новый Ленинград» в название в соответствии с предложением Жарновского и примерно в то же время начали пересматривать устав, чтобы подчеркнуть внимание к современным проблемам и сотрудничество с органами власти[131]. Однако, к разочарованию сторонников, этот сдвиг в направлении не остановил упадок организации. В течение 1925 года ее численность, как и ее доходы, продолжала падать, пока переговоры общества с Губисполкомом в Ленинграде и Главнаукой в Москве бесконечно затягивались[132]. Ко времени заключения сделки, которая превратила общество в официальный филиал Главнауки с незначительными субсидиями, организация настолько глубоко погрязла в долгах, а ее члены были так деморализованы, что потребовалось немалое время для возобновления даже ограниченной деятельности[133]. Общество не смогло возродить грандиозные проекты по охране памятников прошлого, остававшиеся его отличительной чертой с 1921 по начало 1924 года. Его музеи постепенно закрывались или оказывались отняты правительством, а его руководящий совет потерял связь с экспертами, на которых оно полагалось в своих реставрационных проектах. С 1926 года оно в основном занималось организацией лекций, экскурсий и отдельных концертов, составлением для различных правительственных структур списков памятников, которые могли бы претендовать на защиту, установкой мемориальных досок, делегированием представителей в общегородские комитеты[134]. Когда общество нашло в себе силы направить петиции в государственные и местные органы власти с просьбой пересмотреть планы, способные, как представлялось, нанести ущерб городу, его возражения звучали скорее как вежливые предложения, чем как страстные призывы к действию. Даже Столпянский, казалось, находил утрату обществом влияния удручающей. Хотя он оставался его председателем до конца 1920-х годов, он постепенно дистанцировался от повседневной деятельности общества[135]. В последние годы своего пребывания в должности он все больше времени проводил за пределами Ленинграда, работая разъездным лектором.
В начале 1930-х годов, после ухода Столпянского, положение общества стало еще более шатким. Оно потеряло свои официальные субсидии и периодически подвергалось язвительной критике за неспособность привлечь массы и координировать свою работу с другими организациями. Стремясь успокоить своих критиков, правление общества приняло участие в стахановском движении и в других национальных кампаниях. Тем не менее обществу постоянно приходилось бороться за подходящие помещения для собраний и поддержание официальных связей. В 1938 году, когда Большой террор был в полном разгаре, общество было окончательно закрыто. К этому времени советское государство полностью укрепило свою власть, и зачаточное гражданское общество, возникшее в России в поздний имперский период, было фактически уничтожено. Медленно поглощаемые хищническими правительственными учреждениями, постепенно сдерживаемые новыми правилами и вынужденные идти на постоянные компромиссы, пока они не потеряют свою идентичность и смысл существования, добровольные объединения, игравшие столь яркую роль в советской культурной жизни начала 1920-х годов, практически исчезли.
Предложенный здесь рассказ о взлете и падении Общества «Старый Петербург» в некоторых отношениях соответствует, а в других, похоже, расходится с трактовкой добровольных ассоциаций в монографии Джеймса Т. Эндрюса «Наука для масс». Как и Эндрюс, я показываю, как в раннюю советскую эпоху опытные работники культуры полагались на государственное финансирование и поддержку. Неправительственные общества присоединялись к правительственным учреждениям в надежде получить привилегии и защиту, в которых они отчаянно нуждались для продолжения своей работы. В краткосрочной перспективе во многих случаях, как предполагает Эндрюс, такие договоренности, несомненно, оказались выгодны. Не меняя сути своих программ, лишь слегка изменив риторику и направленность, эти группы получили доступ к важным ресурсам и избежали потенциально разрушительных конфликтов с «конкурирующими» государственными структурами. Однако некоторые соглашения с самого начала предполагали значительные компромиссы. Уже в 1924 году общественные объединения, подобные Обществу «Старый Петербург», столкнулись с таким значительным давлением со стороны своих потенциальных «покровителей», что их отношения с государством вряд ли можно охарактеризовать как гармоничные. В этом отношении результаты моих исследований несколько отличаются от результатов трудов Эндрюса. Я воспринимаю отношения между государственными учреждениями, а именно Главнаукой и Акцентром, и изучаемыми мною ассоциациями как менее «симбиотические» и более «напряженные». Я не верю, что деятели культуры, о которых я здесь говорю, «умело удерживали государство от вмешательства в направление их общественной образовательной деятельности в двадцатые годы» [Andrews 2003: 9, 47].
Эндрюс и я, вероятно, приходим к несколько разным выводам отчасти потому, что мы изучаем различные виды добровольных организаций. В своей книге Эндрюс фокусируется на группах, занимавшихся популяризацией естественных наук. Моя работа в первую очередь касается культурных проектов, в том числе направленных на изучение имперского прошлого России. Как отмечали многие ученые, советские власти начали регулярно и резко вмешиваться в программы по гуманитарным и социальным наукам гораздо раньше, чем в случае с естественными науками[136]. К середине 1920-х годов государство активно стремилось контролировать российский и советский исторический нарратив. Оно признало, что музейные экспозиции, публичные лекции и монологи, произносимые во время экскурсий, могут оказать мощное влияние на то, как общественность понимает и недавнее прошлое, и нынешнюю советскую действительность. Выставка, лекция или экскурсия, демонстрирующие условия жизни в имперский период, потенциально могли оставить различные впечатления. Зрители могли уйти с лекции или экскурсии, осуждая упадок высшего класса, или, наоборот, убежденные в том, что большевики не достигли ничего, кроме распространения нищеты на новые слои населения. Поскольку и представленный материал, и то, как он был показан и объяснен, могло существенно повлиять на восприятие аудитории, у государства была сильная заинтересованность в том, чтобы оказывать на организации, подобные Обществу «Старый Петербург», значительное давление. Протоколы встреч и отчеты того периода показывают, что правительственные структуры активно заботились об идейном содержании выставок и культурных мероприятий, даже в самом начале 1920-х годов.
Хотя естественнонаучная деятельность также поднимала фундаментальные вопросы, исследователи поначалу зачастую оставались в тени, потому что их инициативы, как казалось, способствовали продвижению позитивистских ценностей и материалистического мировоззрения, совместимых с большевизмом. Более того, государство признало, что повышение уровня научного знания может способствовать модернизации, и поэтому до самого конца 1920-х годов оно было склонно рассматривать пожилых преподавателей естественных наук в качестве ценного человеческого ресурса. Его отношение к волонтерским усилиям в области искусства и гуманитарных наук, наоборот, являлось негативным даже в 1923 и 1924 годах. Оно, как правило, видело в независимых предприятиях в этих областях потенциальные проблемы, а не активы, и в результате оказывало на них большее давление и предоставляло им меньшую материальную поддержку.
В отличие от Дэниэла Периса в «Штурме небес», я рассматриваю добровольные общества периода НЭПа как довольно разнообразные. Хотя все группы сталкивались с одинаковыми базовыми правовыми нормами и многие
